Золотая лихорадка - Николай Задорнов

Камбала терпеливо ждал отца, сидя на корточках. Он молчал и казался удивленным.

– Что же это ты мне не сказал, что Василий тут жил с Катериной, как с женой? – спросил Егор.

– А че говорить? – ответил Сашка.

– А разве хорошо?

– А че плохого? – вскочил Камбала. – Жил с бабой – хорошо! Че говорить? Надо – сам скажет! Че, беда, што ль? Ведь не беда! Пусть живет! Разве плохо? Ты бы отказался?

– Тьфу ты!

– Че? Конечно! Не правда, што ль? Я прямо сказал, че тут плохого? Зачем сердиться? Не брал бы! Зачем брал? Тьфу!

Камбала рассердился и ушел. Татьяна в своем балагане что-то рассказывала Федору и покатывалась со смеху. Васька ушел. Егор сидел в одиночестве за пустым столом. Комары кусали его беспощадно. «Век живи, век учись, – подумал он, – дураком помрешь!»

Ксенька прибежала утром. Она принесла горячий каравай. Разговаривать с ней никто не стал. Потом Ксенька побежала к Федосеичу, отнесла горячих лепешек.

– Че у тебя дочь, ссорилась, што ли, с мужем? Почему от них уходила?

– Я ей велел, и ушла! – ответил Федосеич. Сегодня матрос выпил воды и стал опять пьян.

– Как это ты ей велел?

– Так и велел. Я отец. Я плавал и помнил дите. Теперь пусть послушается…

– Да разве можно от мужа?

– Можно…

– А они ведь венчаны живут?

– Венчаны! – ответил матрос и, с презрением оглянув Ксеньку, добавил: – Под елкой! А ты сама… иди-ка… Ведь ты баба… Хоть и гренадер, и есть же у тебя слабость…

– Да ты что это? Старый, да как тебе не стыдно!

Ксеня поспешно зашагала прочь большим солдатским шагом, испуганно оглядываясь.

Федоссич зло захохотал.

– Все равно ославлю! – хрипло закричал он. – Я те…

ГЛАВА 7

Егор пошел по ручью в узкую долину, которая круто подымалась вместе с лесом в тучные сопки. Их вершины темны и отчетливо вырезаны в летнем небе.

Испил воды, вошел и набрал ведра. Постоял и послушал. Прииск еще спал. Ручеек уж не журчал, а шумел, в горах начинали таять снега. Может заиграть река, забушует, заполнит всю долину и вынесет вон весь прииск, всех без разбора, со всеми грехами.

У поворота под обрывом пахло сиренью. Всю весну словно бы ничего не замечали вокруг, кроме ели да лиственницы с березой, изредка еще попадался акашник. Откуда ни возьмись, белая сирень потянула с обрыва толстые махровые ветки.

Брат Федя вылез из-под полога.

Егор поставил воду у печки, сбитой из сырой глины подле палаток. Пошел в забой, стал кайлить, чувствуя, как оживает тело.

Василий с Катькой еще спят. А сирень цветет, ручей журчит, и отец работает. Пусть, пока глупые. Егору казалось, что они походили во всем друг на друга, даже руки и ноги у них одинаковые. Оба быстрые, ловкие. И счастливые. Даже пьяный Катькин отец мил сердцу, что вырастил такую дочь. Здоровая матросская натура. А чувствуется в ней хорошая порода.

Федя поедет сегодня домой, повезет добычу. Скоро сенокос, он должен помогать дедушке присмотреть за парнишками на работе и рассказать, что на прииске.

Небо стало синим и ясным. Уже близко лето, жаркий зной, наводнения… Кое-где застучали, залязгали лопаты. Теперь видно, что огромные изумрудные сопки обступили долину, реку и глубокие ключи. А по обрыву – сплошная сирень. Черный дождь мошки обдал Егора, забил в глаза, застучал по щекам. Жаркий, кажется, день будет.

Все сели за длинный дощатый стол на столбиках. Татьяна, веселая всегда, но сегодня она с красными, припухшими глазами. Подала тарелки и деревянные ложки. Катерина принесла чугун с ухой. Начался молчаливый завтрак с хлебом перед тяжелым рабочим днем.

Таня снесла в лодку мешок с сухарями и караваями. Федя взял клеенчатый плащ, сапоги и ружье. Вернулся за палаткой. Жена затягивала ему под рубахой ремни кожаного пояса, набитого золотом.

– Хоть отдохнуть от тебя, – проговорила она.

Федор взял револьвер, подвязал рубаху сыромятным ремнем, простился, взял шест.

Он ступил через борт в лодку, навалился всем ростом на шест, и лодка помчалась, как напуганная.

Федор взмахнет шестом, глянет туда, где стоит жена, где вкопан в землю стол и печь-самоделка, и наляжет на шест, отвернется и снова взмахнет и взглянет. А уж там, на берегу, все станет меньше, и Танюша маленькая, словно тает на глазах.

Егор и Василий, как бы нехотя, поплелись с кайлами и лопатами к забою. Васька вдруг положил инструмент. Он вскарабкался на обрыв и вломился в сирень. Катерина полезла сорвать хорошую ветку, подышать запахом.

Егор увидел из забоя, что сын тащит с обрыва Катю, посадив ее себе на плечи и держа ее под колени в красных шерстяных чулках.

– Как кореянка свое дите ташшит! – молвила проходящая за мужем староверка в кичке и с лопатой на плече.

– Скинь ее в реку сейчас же! – крикнула Татьяна. – Президентовы щенки, скинь… Мне вас степенности обучать!

Опять Катерина бросала песок и гальку в тачку. Татьяна принатужилась, подняла ручки и как бы невзначай обмолвилась:

– Дуняша скоро приедет!

И, покатив тачку, услыхала за спиной, как спросила Катя у мужа:

– Ну, кто?

Васька молчал.

К обеду смолкал стук лопат. У ручья трещали костры и дымились печки по всем побережьям. За кустами мылись женщины.

У бутарки мужики выбирали с настила последние мельчайшие значки. Подошел Ломов и Родион Шишкин.

– Ну, как у вас съем?

Ломов принес показать добычу. Он мыл рядом с Кузнецовыми, часто приходит проведать соседей, глянуть на съем и свой показать.

Егор заглянул в его чугунную чашу.

– А у вас? Ладно сегодня намыли!

– Когда Васька в забое, то и платки в карманах тяжелей, – сказал Шишкин.

– Васька – это молодой Егор, – сказал Ломов.

Васькина кайла еще за бугром гальки; она то появлялась, то исчезала.

– Теперь бы еду покрепче, – сказал Егор. – Хлеб в такой печке печется, не дает силы… Плохо пропечен, уж Татьяна ли не мастерица!

Ксеня поджала губы. Бабы-староверки, проходя обратно, кланялись Егору в пояс. Мужики снимали шляпы.

– Как хлеб? – спрашивал их Егор.

– Сырой.

– Силы скоро не будет.

– Печем! – улыбалась Ксеня. – Малина уж скоро поспеет, пироги будут.

– Что мы, медведи! – ответила чернявая кержачка.

Мимо шли с лопатами Очкастый и с ним молодой новичок, с черной как смоль бородой и с красными губами.

– Вон Полоз с дяденькой идет, – сказала Катька.

Полозом прозвал Федосеич человека с яркими глазами на разъехавшихся скулах.

– А достаток? Достаток? – восклицал Очкастый.

– Зачем? Достаток только замедлит этот процесс! – отвечал бородач. – Не достаток нужен для прогресса, а обеднение масс и эксплуатация их.

Он увидел Егора, быстро и косо поглядел. Оба поклонились. Бородатый через некоторое время саркастически улыбнулся вслед президенту. Наслушавшись о взглядах Егора, он однажды уговаривал его обложить население прииска налогом в пользу справедливой организации борцов за уничтожение несправедливости и всякой власти.

– Ты пока ступай отсюда, – сказал тогда ему Егор, – не мешай мне работать.

Егор обернулся. Перед ним на корточках сидел Улугу.

– Ты как? Приехал?

– Сейчас пришел… Че, тебя выбрали? Ты теперь тут джангин! – Улугу радостно обнял Егора.

– Я старший, теперь, по вашему обычаю, буду первый тебя целовать, – сказал Егор и сам обнял его.

– У-у! Теперь ты старший! Я сам не могу первый целовать? Да? А где наши?

– Пахом на другой стороне. И Силин там.

– А че здесь?

– И здесь есть содержание. Это редко бывает, чтобы на обоих берегах одинаковое содержание было. Только тут место у?же, там долина пошире, и все кинулись сперва туда. Кажется сперва, что тут места меньше, но тут кривун, самый поворот. Ты походи, попробуй взять пробы и, где понравится, выберешь участок.

– Писотька хочет сюда приехать, – сказал Улугу.

– Пусть! Как здоровье?

– Ничего… Сердце маленько больно и рука плохо…

Улугу все еще тяжело дышал после подъема вверх по реке. Он набил трубку и стал курить с жадностью, надеясь табачным дымом облегчить сердце.

За марью высоко в небе движением воздуха выгибало дуги из перистых облаков. В долине было тихо, ни один лист не шевелился.

Плечистая, молодая женщина подводила лодку, неумело плюхая веслами вразнобой. Щеки ее подрумянены, видимо, какой-то травой, глаза подведены.

– Здравствуйте, Егор Кондратьевич! – выйдя на берег, почтительно поздоровалась она и поклонилась. – Дозвольте, пожалуйста, нам к Василь Егорычу обратиться с просьбой.

Из забоя вылез Василий. Румяный, русый, весь в желтой грязи, он загрохотал болотными сапогами по гулкой гальке.

Анютка заулыбалась, скособочилась и закрылась краешком платочка, показывая, как ей стыдно с порядочными людьми.

– Василечек! Не обессудьте, поправьте нам бутарку, как будет время. У нас вода не идет.

– А что же кавалеры-то ваши? – по выдержала Татьяна.

– Ах, куда уж… Да мы теперь и близко никого не подпускаем… Знаете, народ нехороший есть. А мы беззащитные…