Похождения проклятых - Александр Трапезников

Я промолчал, поскольку ответить мне было нечего. Да и незачем. Я уже понял, куда он клонит.

— Или Маша также представляет для вас какую-то ценность? — продолжил Олег Олегович.

— Я ее терпеть не могу, — отозвался я.

— Не смешите. У вас же все на лице написано.

— А вы умеете читать не только шифровки от тухлой агентуры?

— Нас хорошо обучают, в том числе и психомоторике. Хотите получить вашу Машу обратно? Тогда сделаете все, что я вам прикажу.

Это был сильный ход. В самое яблочко. Гораздо сильнее, чем удар по печени.

— А если не хотите — то и Машу больше никогда не увидите. Я обещаю. Надеюсь, вы мне верите?

— Верю, — пришлось согласиться мне. Я чувствовал, что этот человек способен на все, ясно без всякой психомоторики. Ему, должно быть, поиграть с судьбой человека — все равно что с тараканом. Надоест — прихлопнет. Ай да Олег Олегович! Ай да сукин сын!

— Ну и ладненько, — сказал он и поднялся со своего кресла. — Пошли, ребята.

Проходя мимо, он похлопал меня по плечу. Нежно-напутственно. Потом в коридоре хлопнула дверь. И я остался один в квартире. Но так и не встал со стула, а продолжал тупо смотреть в окно. Там отчего-то начали сгущаться сумерки, хотя время было еще далеко не позднее. Не вечер.

— Нет, не вечер, — произнес я вслух. — Еще далеко до темноты.

И словно в ответ на мои слова в комнату сквозь тучи пробилась полоска света. Как тайный животворящий луч, знак или символ, который я был обязан понять.

Сквозь время — в вечность

…В особом зальце Гатчинского дворца был разлит красноватый свет. Восковой паркет Гварнеги блестел изящными линиями, на расшитых золотыми и серебряными нитями гобеленах с библейскими мотивами отгорал закат. Все вокруг излучало тишину, покой и торжественность. Пристальный взор императора Павла Петровича встретился с кроткими и какими-то измученными глазами стоявшего перед ним инока Авеля. За спиной того высилась гренадерская фигура обер-офицера Ивана Новоторжского, затянутая в темно-зеленый мундир с красными обшлагами, в сапогах с раструбами и с белоснежными штибель-манжетами, на поясе — железная спичка — шпага. Сам император с муаровой лентой через плечо, на которой горит Мальтийский орден, а сверху — далматик из пунцового бархата, в жемчугах и позументах. И трость вместо шпаги.

— Иди, братец! — сказал преданному преображенцу новый властитель России. — Да смотри там, чтобы никто не смел сюда… Пока не закончу.

Ему хотелось казаться как можно более строгим и суровым, но в глазах монаха, привезенного прямо из темницы, отражались, как в зеркале, такие любовь и мир, что император сам растерялся. Ему вдруг сразу полюбился этот смиренный и загадочный провидец, о котором накануне напомнил Куракин сразу же после похорон матушки. И ведь узрел смерть ее день в день! — подумал Павел, продолжая разглядывать худо одетого человека с бледным болезненным лицом. Теперь, когда обер-офицер, позвякивая шпорами, удалился, они остались одни. Нет, не совсем одни. В нише, за портьерой, к прорези прильнул князь Куракин и тоже пристально изучал странного монаха-инока. Потом они должны обменяться впечатлениями от увиденного и услышанного. И вместе решат судьбу острожника: дать ли волю или упрятать еще поглубже.

Надо было с чего-то начинать, а император все медлил. Не решался приступить к Таинственному.

— Эх, батюшка-царь! — упредил его монах, покачивая головой. — Почто себе печаль предречь меня понуждаешь? Коротко будет царствование твое, и вижу я, грешный, лютый конец твой. На Софрония Иерусалимского от неверных слуг мученическую кончину приемлешь, в опочивальне своей удушен будешь злодеями, коих греешь ты на царственной груди своей. В Страстную субботу погребут тебя… Они же, злодеи сии, стремясь оправдать свой великий грех цареубийства, возгласят тебя безумным, будут поносить добрую память твою… Но народ русский правдивой душой своей поймет и оценит тебя и к гробнице твоей понесет скорби свои, прося твоего заступничества и умягчения сердец неправедных и жестоких. Число лет твоих подобно счету букв изречения на фронтоне твоего замка, в коем воистину обетование и о Царственном доме твоем: Дому сему подобает твердыня Господня в долготу дней…

Авель начинал говорить тихо, а закончил голосом все нарастающим и пронзительным, будто метал не слова — стрелы. Кровь бросилась в голову императора, лицо стало малинового цвета, как муаровая лента под далматиком. Краем глаза заметил шевеление портьеры. Только бы Куракин не вышел, не натворил сгоряча беды. Странно, но, услышав это, он почувствовал, испытал неожиданное облегчение, будто гора с плеч рухнула. И сразу нашлись слова, ускользавшие до сих пор.

— Честной Отец! — промолвил Павел, услышав свой собственный голос как бы со стороны. — О тебе говорят, да я и сам вижу, что на тебе явно почиет благодать Божия. Благослови меня и весь дом мой, дабы твое благословение было нам во благо. Скажи, что зришь ты прозорливыми своими очами о роде моем во мгле веков и о державе Российской? Назови поименно преемников моих на престоле Российском, предреки и их судьбу.

— Было мне в молитве откровение о трех лютых игах: татарском, польском и грядущем еще — жидовском, — вновь тихо произнес монах.

— Как? — нахмурился Павел. Не смог сдержать кольнувшего гнева: — Святая Русь под игом жидовским? Не быть сему вовеки! Путаешь ты, черноризец…

— Нет, — кротко и печально ответил Авель. — Но о том не скорби: и татары где, и поляки? И с игом жидовским то же будет. Христоубийцы понесут свое.

Император задумался, прошелся по начищенному до блеска паркету, поскрипывая сапогами бутылочками.

— Что ждет преемника моего, цесаревича Александра? — наконец спросил он.

— Француз Москву при нем спалит, а он Париж у него заберет и Благословенным наречется. Но тяжек покажется ему венец царский, и подвиг царского служения заменит он подвигом поста и молитвы и праведным будет в очах Божиих.

Говорит как по писаному, — подумал император и задал следующий вопрос:

— А кто наследует Александру?

— Сын твой Николай…

— Как? У Александра не будет сына? Тогда цесаревич Константин, а не Николай, по моему закону о престолонаследии, который хочу закрепить первым делом моим.

— Константин царствовать не станет, не восхочет, памятуя судьбу твою… Начало же царствования сына твоего Николая бунтом вольтерьянским зачнется, и сие будет семя злотворное, семя пагубное для России, кабы не благодать Божия, Россию покрывающая. Через сто лет после того оскудеет Дом Пресвятыя Богородицы, в мерзость запустения держава Российская обратится.

— После Николая на престоле кто будет?

— Внук твой, Александр II, царем-освободителем преднареченный. Твой замысел исполнит — крестьян освободит, а потом турок побьет и славянам тоже свободу даст от ига неверного. Но не простят жиды ему великих деяний, охоту на него начнут, убьют среди дня ясного, в столице верноподданной отщепенскими руками. Как и ты, подвиг служения своего запечатлеет он кровью дарственной, умрет в красных сапогах.

— Почему в красных?

— Оторвут их бомбою, раскрошат.

— Тогда-то и начнется тобою реченное иго жидовское?

— Нет еще.

Император продолжал ходить, потому что не мог стоять на одном месте, внутри все дрожало и клокотало. А монах, напротив, был почти неподвижен, только голову поворачивал вслед за вышагивающим перед ним Павлом.

— А когда же? Кто наследует внуку?

— Другой Александр, сын его, царь-миротворец. Славно будет его царствование. Осадит крамолу окаянную, мир и порядок наведет.

— Кому передаст царство?

— Николаю II — святому царю, Иову многострадальному подобному. Претерпит самые ужасные испытания, на венец терновый сменит он корону царскую, предан будет народом своим, как некогда Сын Божий. Война будет, великая война, мировая… По воздуху люди как птицы летать будут, под водою, как рыбы плавать, серою зловонною друг друга истреблять начнут. Измена же будет расти и умножаться. Накануне победы рухнет трон царский, кровь и слезы напоят сырую землю. Мужик с топором возьмет в безумии власть, и наступит воистину казнь египетская…

Тут Авель вдруг сам не выдержал и зарыдал, размазывая кулачком по лицу слезы. Но речь свою не унимал:

— А потом будет Жид скорпионом бичевать землю Русскую, грабить святыни ее, закрывать церкви Божии, казнить лучших людей русских. Сие есть попущение Божие, гнев Господень за отречение России от святого царя. О нем свидетельствует Писание. Псалмы девятнадцатый, двадцатый, девяностый открыли мне всю судьбу его.

И Авель, утерев окончательно слезы, нараспев заголосил:

— Ныне познах, яко спасе Господь Христа Своего, услышит Его с Небесе Святаго Своего, в силах спасение десницы Его… Велия слава его спасением Твоим, славу и велелепие возложиши на него… С ним есмь в скорби, изму его, и прославлю его, долготою дней исполню его, и явлю ему спасение Мое… Живый в помощи Вышняго, Возсядет Он на Престоле Славы. А брат Его царственный — сей есть тот, о котором открыто Пророку Даниилу: И восстанет в то время Михаил, князь великий, стоящий за сынов народа твоего… Свершатся надежды русские. На Софии, в Царьграде, воссияет Крест Православный, дымом фимиама и молитв наполнится Святая Русь и процветет, аки крин небесный…