Апозиопезис - Анджей Савицкий

— Но как мы попадем домой? — допытывался Алоизий.

— Не знаю.

Кусов спокойно сунул руку в карман и достал золотой портсигар, предложил обоим попутчикам. Все сунули в рот мундштуки, покрытые прекрасно оформленной папиросной бумагой, на которой обнаженные дамы демонстрировали свои прелести. Алоизий дохнул в сжатые клубком ладони так, что внутренность заполнилась огнем; он дал прикурить обоим мужчинам, прикурил сам. Все трое уселись на краешке трона, откуда была видна бездна над краем панциря аппарата. А перед ними Варшава проникала сама себя во всех своих вероятностях.

Варшава, 14 (26) ноября 1871 г., 15–00

Песок взрывался достигающими самого неба фонтанами. В воздухе рычала и свистела шрапнель, винтовочные пули жужжали словно крупные насекомые. С отвратительным хлюпанием они впивались в тела бегущих пехотинцев, вгрызались им в грудь, разрывали мышцы и артерии. В воздухе висел смрад гари, пороха и крови. Генриетта бежала куда глаза глядят с тяжелой винтовкой в руках, спотыкаясь на травянистых кочках, перескакивая через воронки от артиллерийских снарядов. Жара палила сквозь шлем и синий мундир. Пот катился в глаза, щипал и слепил. Рядом она, скорее чувствовала, чем видела, распыленную колонну егерей, искусываемую ураганным обстрелом и дождем пушечных ядер. Высота вся была затянута клубами душного, обжигающего горло дыма. Австрияки палили залпами, отступая линия за линией. Их силуэты маячили в дыму и пыли. С каждым шагом они делались все ближе. Еще немного, и можно будет столкнуться с ними в бою лицом к лицу. Бить и колоть. Погрузить штык в кишках врага. Всего лишь несколько шагов.

Вражеская тиральера разбежалась, бросившись к родным окопам. Зато из дыма появились австро-имперские мехаборги: приземистые, сгорбившиеся, с лапами, представляющими собой пушечные стволы. Они ползли на железных гусеницах, вырывающих траву и комья земли. Свои бронзовые головы они втиснули в плечи, лупая светящимися в клубах дыма глазными отверстиями. Они не стали ждать, когда егеря добегут до них — подняли руки и выпалили из двенадцатифунтовых пушек. Земля под ногами Генриетты вспыхнула и выстрелила в синее небо. Песок и огонь смешались в одно облако, лезущее в лицо и врывающееся в легкие. Боль стиснула горло, не давая дышать. Что-то раздавливало гортань, давило шею с трахеей. В нее попало. Шрапнель? Просто кусок земли? Следующего шага сделать она уже не могла. Сил просто не было. Нужен был воздух, хотя бы на один вдох. Воздуха!

Генриетта открыла глаза и уселась, отталкивая склонившуюся над ней девушку. Боль все так же пульсировала в горле, заставляя давиться и выжимая слезы. Она сделала глубокий вдох, затем еще какое-то время спазматически глотая воздух и массируя горло рукой. Больно было от самого прикосновения. Наверняка на ее шее теперь имелась приличных размеров полоса от турецкого ремня.

Находилась она в мрачном, сыром подвале, который выглядел так, словно его перенесли в сегодняшний день из каких-то забытых времен. Камера представляла собой овальную пещеру, отделенную от мрачного коридора железной решеткой. Помимо прусской воительницы в пещере находились еще две молодые женщины: отпихнутая только что блондинка в скромном голубеньком платьице и девушка, на глаз лет пятнадцати, сидящая на корточки, завернувшись в одеяло. Она глядела на сопящую Генриетту громадными карими глазами серны с длинными ресницами.

— По-нашему понимаешь? — спросила блондинка. — А то во сне ты по-немецки причала.

— Понимаю, — фроляйн фон Кирххайм кивнула и, пошатнувшись, встала.

Свод пещеры был низкий, пришлось наклониться, чтобы не удариться головой. В камере находились три набитых соломой матраса и закрытый крышкой ночной горшок. Свет сочился от едва-едва светящих ламп, развешенных вдоль коридора. В мрачном пространстве разносилось капание воды, покашливание и шепотки других женщин, размещенных в соседних камерах. Какая-то из них хныкала, время от времени заносясь в плаче. Блондинка подошла к решетке и энергично потрясла дверь с громадным висячим замком.

— Нечего ныть! Держитесь, девушки! Покажем этим сволочам, что нас сломать не так-то просто.

Неожиданно блондинка усмехнулась и протянула руку Генриетте.

— Я Зуза Мостовскувна, герба Доленга[63], — гордо заявила она. — В Варшаве проездом. А вон та малая — это Габрыся Зaпoльcкaя[64] начинающая актрисуля из Львова.

— Никакая я тебе не актрисуля, — буркнула девица.

— Генриетта фон Кирххайм, офицер разведки Германского Рейха, — не думая, представилась пруссачка. — Что здесь происходит? Где мы находимся?

— Слушайте, девушки! — крикнула Зузанна. — У нас тут германская воительница! Уже вскоре она нас всех отсюда вытащит! Надейтесь на лучшее! — Она смерила новенькую внимательным взглядом, затем, не задавая излишних вопросов, коснулась одного из винтов на лбу у той. — Ты мехаборг. Можешь порвать цепь или развести прутья решетки? Боже, какие глупые я задаю вопросы! Если бы ты была настолько сильной, тебя бы так просто за решетку не бросили, а приковали к стене, как вон того там.

Геня глянула в указанном Зузой направлении. Пришлось прижать лицо к сырой решетке, чтобы выглянуть под острым углом. К перпендикулярной коридору стенке за связанные проволокой руки приковали пианиста Игнация. Голова его висела на груди, от шеи поднимались полосы дыма. Похоже, мучителям не удалось ликвидировать его окончательно, и по каким-то причинам пленника оставили при жизни. Вот же не везет человеку, подумала девушка. Только-только вернулся к псевдо-жизни, а его уже снова пытают.

— Ты спрашивала, где мы находимся, — отозвалась Зузанна. — Из того, что нам удалось установить, в подвалах дома на Краковском Предместье. Нас держит в плену некий турок, скоро всех нас усыпят и отправят в Константинополь. Там мы очутимся на рынке рабов, а потом — в публичном доме или же в гареме какого-нибудь богача. Но, скорее всего, в самом обычном борделе, где каждой из нас придется обслуживать грязных и бородатых любителей овец и простых козоёбов, прибывших в Константинополь на базар. Когда же утратим красоту, получим ножом по горлу и закончим жизнь в Босфоре.

— Банальная карьера обычной бляди, — серьезным тоном резюмировала Габрыся. — Все мужики — грязные хряки. Ненавижу их!

— Не бойся, Габа, мы смоемся, я тебе обещаю, — Зузанна похлопала подружку по спине.

— А как вас схватили? Сколько их всего? Шайка большая? — Генриетта уже начала приходить в себя и тут же ломать голову над тем, как освободиться. В первую очередь ей следовало узнать противника, узнать, с какими силами врага придется иметь дело. Потом следует узнать его слабые пункты, ну а под самый конец — нанести удар и прикончить. Нуда, убить! После того, как отнеслись к ней самой, иное решение просто не входит в расчет.

Похоже, обе подруги по несчастью и плену почувствовали решительность и подавляемую ярость в голосе Генриетты, потому что Габриэля даже сбросила одеяло и встала по стойке «смирно», словно докладывающий солдат.

— В Варшаву я приехала из Львова, чтобы изучать актерское мастерство. Моя мама была здесь когда-то балериной, — сообщила она. — Я пошла в Большой Театр и обратилась к ее бывшему импресарио, но он отослал меня в «Альгамбру» или же «Эльдорадо», поскольку в государственных театрах, понимаете, нет места для подростков. После моря пролитых слез они поначалу согласились взять меня помощницей в гардероб. Проработала я всего один день. Вечером, когда я вышла из театра и направилась на квартиру, ко мне подошел один из этих проклятых толстяков и приложил ко рту платок, пропитанный какой-то гадостью. Проснулась я со страшной головной болью в этом ужасном подвале. Я уверена, что меня сдал и продал туркам кто-то из работников театра. В городе я человек новый, без знакомых, без друзей. Да обо мне никто и не вспомнит. В гардеробе меня все осмотрели так, словно я была каким-то товаром… А они еще слюнку пускали, свиньи, чтоб всех их кондрашка схватила. Когда-нибудь я еще все это опишу. Этих, понимаешь, так называемых джентльменов, вежливых и милых с дамами, а после заката направляющихся в публичный дом, где могут заняться копуляцией даже с ребенком, лишь бы успокоить собственное желание. Лживые, двуличные гады… Тьфу!..

— Я тоже была в городе новой, — отозвалась Зузанна. — Как уже упоминала, здесь я только проездом. Направлялась с Подолья в Краков, к своей тяжело больной тетке. Из поезда я вышла на Петербургском вокзале и искала извозчика, чтобы добраться до какой-нибудь гостиницы. Один милый джентльмен, говорящий с сильным российским акцентом, которого я видела и в поезде — уж слишком он ко мне приглядывался — предложил, что подвезет меня своим экипажем в уютный, порядочный пансион. И он привез меня к воротам этого вот дома. Вместо гостиничного служащего за багажом вышел Хакки, евнух, обожающий избивать девушек бичом. Но об этом я узнала уже позднее.