Звезда перед рассветом - Екатерина Мурашова

– О, драгоценный Назарушка, это не имеет решительно никакого значения! – воскликнул Сережа и икнул три раза подряд. – Я – князь-демократ. И мне всегда безумно нравились молодые солдатики. Вы были кантонистом (кантонисты – малолетние и несовершеннолетние сыновья нижних воинских чинов, которые образовали как бы особое состояние или сословие лиц, принадлежащих со дня рождения к военному ведомству. Кроме солдатских детей, в школы кантонистов, на основании постепенно издающихся постановлений, направлялись сыновья бедных жителей Финляндии и цыган, там кочевавших; польских мятежников; шляхтичей, недоказавших свое дворянство; раскольников; беспризорных детей, и малолетних евреев-рекрутов, – прим. авт.), Назарушка?

– Кантонисты были упразднены в 1856 году, – сказала Надя. – Мой дед по матери был кантонистом.

– Я так и знал!

– Давайте уедем отсюда! – сказала Юлия.

– Давайте, поручик! – с жаром подхватил Рудольф. – Эти люди – богема, они ничего не понимают в Марсовых делах и только оскверняют своими потугами святое дело войны… За веру, царя и отечество! – вдруг громовым голосом провозгласил Леттер, ловко вскакивая на стул с бокалом в руках. За столиками, отведенными «фармацевтам», с энтузиазмом подхватили его тост. Надя зааплодировала. Князь и Юлия с двух сторон придержали качающийся стул.

– Действительно, Руди, Джулиус прав, поехали в ресторан, – поморщившись, сказал Сережа. – Там, по крайней мере, не будет такого дурного шампанского… Назарушка, вы ведь приехали из Москвы? А где остановились? В «Англетере»? В «Европе»? В ресторане «Европы» неплохо готовят стерлядь и всегда свежие паштеты, а больше ничего хорошего… Ну, решим по дороге…

Двинулись к выходу – через центр зала, мимо обширного пустого стола, на котором, было дело, несравненная Павлова танцевала «Лебедя». Сейчас возле него неподвижно стояла раскрашенная, как японская кукла, и обвешанная тяжелыми украшениями женщина, с глазами огромными и круглыми, как у совы.

– Она и есть – Сова… Хозяйка, – шепнул Сережа, крепче прижимая к себе Надин локоть. – Глядите – вот сейчас… Всем известно, она моментально определяет, талантлив ты или так, пыль придорожная.

Равнодушный взгляд неторопливо скользнул по лицам проходящих, не изменившись ни на миг. Поручик и денщик также остались невозмутимы, а вот князь отчего-то дернулся.

– Мене, мене, текел, упарсин! – провозгласил он, невольно ускоряя шаг. – Взвешены на весах и найдены очень легкими! Ни грамма божественного огня! Руди, тебе это должно понравиться – невесомую сущность поднимет любой аэроплан…

– Сережа, ну почему у нас в ванной плавает рыба с усами?

Длинная зимняя ночь давно растаяла, за шелковыми шторами цвета незрелого персика тянулось серое утро… или уже день, такой же серый… а, может, уже и подбирался серый вечер. Свет электрических ламп под матовыми абажурами был бы уютен, если б, отражаясь в монументальных зеркалах, не превращал спальню в гостиничном номере в подобие бесконечной бальной залы.

– Это сом, – не поднимая головы, пробормотал спящий на ковре Леттер. Он был совершенно обнажен, если не считать неизвестно как оказавшегося в номере кивера Жаннет Гусаровой, которым Надя целомудренно прикрыла чресла Рудольфа. – Нам должны были его сварить в ресторане «Кавказский», но не успели. Деньги были уже уплачены, и мы взяли его с собой в ведре…

– И что же мне теперь делать, если я хочу принять ванну?

– Джулиус, ну что вы как маленький! – осторожно пошевеливая пальцами голых ног, сказал князь Бартенев, лежащий поперек широченной кровати и одетый в простую ночную рубашку Нади. – Положите его пока в биде и откройте воду, а потом проедемся по набережной, найдем полынью и выпустим бедолагу в Неву…

– Ах, Сережа, я понимаю, что ваша любовь к животным в общем-то должна считаться достоинством, но если бы вы знали, как она мне осточертела еще до заключения нашего брака! – вздохнула Юлия.

Молодой князь взлетел с кровати, словно подброшенный пружиной. Запухшие глаза его округлились и, остро торча из толстых покрасневших век, стали выглядеть как-то откровенно неприлично.

– Юлия?!! Что вы здесь делаете?!!

Рудольф приподнялся на руках, по-кошачьи выгнув спину, обозрел всю сцену целиком и тут же принялся хохотать, катаясь по ковру, суча ногами и прижимая к животу кивер.

– Н-не зря! Н-не з-зря тебе каз-залось! – выдавил он из себя между приступами хохота. – Это н-не просто п-похожа… это… это она и есть!

– Что я здесь делаю? – невозмутимо переспросила Юлия. – Да, собственно, то же, что и вы – прихожу в себя после веселого богемного карнавала. Кстати, этот номер – наш с Надей и чем скорее вы из него уберетесь, тем лучше… Надя, ты можешь взять эту рыбину в руки? Я бы хотела все-таки ванну… Хотя нет, нет, подожди, пусть они сами – вдруг она тебя укусит?.. Сережа, долго мне еще ждать?

– Сейчас я все сделаю, – Руди вскочил с ковра и, всего два раза упав, натянул штаны. Потом сходил в ванную комнату, пустил воду и пересадил сома обратно в латунное ведро с клеймом ресторана.

Вернулся и опустился на одно колено перед Юлией.

– Джулиус! – торжественно сказал он. – Ваша ванна готова. И знайте: в эту ночь мое мнение о Юлии Борисовне Бартеневой поменялось решительно и бесповоротно. Я ничего не помню, но это было божественно.

– Аминь, – усмехнулась Юлия и поплотнее запахнула у горла парчовый, расшитый розами и украшенный собольей оторочкой халат.

Надя надела очки, сунула кулачки в карманы короткого фланелевого халатика и со сложным выражением на круглом лице смотрела на ковер. Точнее, на одно его место. Князь Сережа проследил ее взгляд, посмотрел туда же, со свистом втянул воздух сквозь стиснутые зубы и землисто побледнел.

Глава 14.

В которой «пан доктор» вспоминает свое прошлое

Крепкий, пахучий, густой, плавящийся на губах бульон. Вкус – первое вернувшееся впечатление, он был еще до всего, на уровне инфузории или иного простейшего организма. Вот инфузория плавает в насыщенной органическими остатками луже, обволакивает их своей цитоплазмой, шевелит ресничками (обучаясь в университете, он не раз видел это под микроскопом), и ей – вкусно, вкусно, вкусно…

Откуда-то сбоку зазвучала человеческая речь. Разговаривали трое или четверо. Отдельные слова были как будто знакомы, но общий смысл высказываний ускользал совершенно.

Тут же вспомнилось, как в детском дневнике Люша описывала свои, по очереди просыпающиеся чувства. Кажется, там было так: запах, зрение, и только потом слух. Про вкус не упоминалось, но человеческая речь ей вначале казалась именно звучащей впустую, лишенной смысла.