Блэк Свон Грин - Дэвид Митчелл

Мадам Кроммелинк стряхнула пепел в красную бесформенную пепельницу.

– Красота – это…

Она наслаждалась моим молчанием. Я хотел произвести на нее впечатление, выдав что-нибудь умное, но в голове вертелось только: «красота – это что-то красивое».

Проблема в том, что все это было для меня в новинку. В школе, на уроках английского и литературы мы изучали грамматику, используя книгу человека по имени Рональд Ридаут, читали «Сидр и Рози», обсуждали моральные аспекты охоты на лис и зубрили монологи Гамлета. Нас не учили думать самостоятельно. (*«Сидр и Рози» – роман английского писателя Лори Ли*)

– Это сложно. – Признал я.

– Сложно? (я пригляделся и увидел: ее пепельница на самом деле имеет форму девушки, лежащей на боку, прижав колени к груди) Невозможно. У красоты иммунитет к определениям. Когда что-то красиво, ты просто знаешь это. Зимний рассвет в грязном Торонто, новый любовник в старом café, зловещие сороки на крыше. Но разве кто-то создал эту красоту? Нет. Она просто здесь. Здесь и сейчас.

– Но… – я колебался – должен ли я говорить то, что хочу сказать?

– Мое единственное требование, – сказала она, – говори то, что думаешь.

– Вы только что перечислили вещи, созданные природой. А что насчет картин или музыки? Мы ведь можем сказать: «гончар создал эту прекрасную вазу».

– Можем, еще как можем. Но буд осторожен со словами. Слова говорят: «Ты повесил ярлык на это понятие, на эту идею, значит ты понимаешь ее смысл». Но это не так. Слова врут. Или вернее: слова неуклюжи. Неловки. Гончар создал вазу, да, но он не создавал ее красоту. Он создал объект, в котором красота поселилась. До тех пор, пока вазу не разбили. А ведь это судьба любой вазы – быть разбитой.

– Но, – я все еще не был удовлетворен, – я уверен, что некоторые люди, где-нибудь, знают, что такое красота. В университетах, например.

– В университетах? – Она издала звук, похожий на смешок. – Неизмеримые величины не имеют ответов. Спроси философа, но будь осторожен. Если в ответ услышишь «Эврика!», тебе может показаться, что он полностью ответил на твой вопрос, но его ответ – это главное доказательство обмана. Если твой философ действительно покинул пещеру Платона, вышел на волю и увидел Солнце… – она сосчитала на пальцах три возможности. – Он либо сумасшедший, либо его ответы – это на самом деле вопросы, замаскированные под ответы; либо же твой философ просто промолчит. Промолчит потому, что если ты знаешь ответ, то ты так же знаешь, что его невозможно выразить. Мой бокал опустел.

– А вы… поэт? (я чуть не сказал «тоже»)

– Нет. Это опасное звание. Но в дни своей молодости я была близко знакома с поэтами. Роберт Грэйвс написал стихотворение обо мне. Не самое лучшее. Уильям Карлос Уильямс просил меня бросить мужа и, – она произнесла последнее слово одними губами, – «скрыться». Это было очень романтично, но я была прагматичной девушкой, а он был бедный и… épouvantail, эмм… как вы называете человека из тряпок, стоящего посреди поля, чтобы отпугивать птиц?

– Пугало?

– Пугало. Точно. И я ему говорю: «Иди до черта, Уилли, наши души, может быть, и питаются поэзией, но семь смертных грехов тоже нуждаются в пище». Он согласился со мной. Поэты умеют слушать, когда трезвы. Но писатели, – Мадам Кроммелинк сморщилась, – они все шизики, психи и лжецы. Генри Миллер останавливался в наших краях, в Таормине. Свинья, потная свинья. И Хемингуэй тоже. Ты ведь знаешь, кто это?

Я слышал о нем, поэтому кивнул.

– Но самые свинские свиньи на этой ферме – это кинорежиссеры. Пфффф. Маленькие Зевсы своих маленьких вселенных. Ведут себя так, словно вся жизнь – это их фильм. Чарльз Чаплин тоже, он был моим соседом в Женеве, жил на другой стороне озера. Очаровательный маленький Зевс, и все же – один из них. Художники? Они выжимают краски из своих сердец, чтобы писать картины. Но в их сердцах не остается красок для людей. Взять хотя бы этого Андалузского козла, Пикассо. Его биографы просили, умоляли меня рассказать о нем что-нибудь, предлагали деньги, но я сказала им: «Идите до черта, я вам не музыкальный автомат – я не начну петь, если в меня бросить монетку». Композиторы? Мой отец был композитором. Вивиан Айрс. На ушах его были музыкальные ожоги. Я, или моя мать, он почти не слушал нас. Он был очень известен в свое время, но сейчас он забыт – его сняли с репертуара. Он был сослан в Зедельгем, городок южнее Брюгге. Моя мать имела там кое-какую недвижимость. Мой родной язык – фламандский. Как ты, наверно, уже понял, английский – это не самый ловкий язык для меня, слишком много артиклей и нелепых окончаний. Ты думаешь, я француженка?

– Я кивнул.

– Я из Бельгии. Это проблема бельгийцев – нас вечно путают с нашими шумными и занудными соседями. Смотри, животное! На газоне! Рядом с геранью…

Мы наблюдали за белкой, она двигалась рывками. И вдруг – исчезла в кустах.

– Посмотри на меня. – Сказала мадам Кроммелинк.

– Я смотрю.

– Нет. Не смотришь. Сядь здесь.

Я сел на ее скамейку для ног (у меня появилось подозрение, что мадам Кроммелинк не просто так наняла слугу – похоже у нее что-то не так с ногами).

– Хорошо.

– Не надо прикрываться своим «хорошо». Ближе. Не бойся, я не откусываю головы мальчикам. Во всяком случае, не на полный желудок. Смотри.

Есть такое правило: нельзя слишком внимательно разглядывать лицо человека. Мадам Кроммелинк хотела, чтобы я его нарушил.

– Ближе.

Я почувствовал запах пармских фиалок, ткани, какого-то янтарного парфюма, и еще – запах гниения. Старая женщина превратилась в это. Дряблые мешки под глазами, обвисшие веки, слипшиеся ресницы. Сети красных каппиляров, похожие на лабиринты, на карты рек, пронизывали ее мутные, пожелтевшие глазные яблоки. Макияж, как мука, как пыль, покрывал ее мумифицированную кожу. Костлявый нос почти провалился внутрь черепа.

– Ты видишь красоту? – Чудовище заговорило каким-то страшным голосом.

Я сказал «да» из вежливости.

– Лжец! – Чудовище откинулось назад в кресло и снова превратилось в мадам Кроммелинк. – Сорок, тридцать лет назад – да. Мои родители создали меня классическим способом. Как гончар – вазу. Я выросла в девочку. В зеркале мои прекрасные губы говорили моим прекрасным глазам: «ты – это я». Мужчины шли на любые уловки, ввязывались в драки, поклонялись и обманывали, бросали деньги на ветер – и все ради меня, ради того, чтобы завладеть моей красотой. Это было золотое время.

В одной из дальних комнат кто-то стучал молотком.

– Но человеческая красота опадает с нас так же, как листья – с осеннего дерева. Очень сложно заметить момент, когда это начнется. Ты говоришь себе: «нет, я просто устала», или «это был плохой день, вот и все». Но потом ты уже не можешь спорить с зеркалом. День за днем, день за днем красота опадает с твоего лица до тех пор, пока ты не становишься похожа на vieille sorcière, на злую ведьму из сказки, которая использует косметические зелья для того, чтобы скрыть свое уродство. И люди говорят: «ты все еще красива!». Они относятся к тебе снисходительно, они льстят тебе, но лишь для того, чтобы избежать неловкости. Корни красоты всегда подтачивает… – Мадам Кроммелинк откинулась назад, в свой скрипучий трон, уставшая. – Как вы называете улитку без краковины?

– Слизняк?

– Жадный, ненасытный слизняк. Где, черт возьми, мои сигареты?

Пачка упала ей в ноги. Я поднял ее и передал мадам Кроммелинк.

– Уходи. – Она смотрела в сторону. – Возвращайся в следующую субботу, в три часа. Я расскажу тебе больше причин, почему твои стихи плохие. Или не возвращайся. И продолжай писать такие же стихи. – Мадам Кроммелинк взяла в руки книгу Le Grand Meaulnes (*«Большой Мольн»*) и начала читать. Ее дыхание было похоже на тихий шепот, и я подумал, что она, наверно, больна.

– Спасибо…

Мурашки побежали по моим ногам.

Мадам Кроммелинк вела себя так, словно я уже давно ушел.

***

Пчелы, опъяненные запахами лета, кружили вокруг цевтов лаванды. Пыльный Вольво все еще стоял в гараже и все еще нуждался в мойке. Я не сказал родителям, куда пойду сегодня. Рассказать им о мадам Кроммелинк значило бы а) признать, что я Элиот Боливар, б) отвечать на вопросы о том, кто она такая – а я и сам не знаю, кто она такая, в) получить выговор за то, что докучаю старой леди. Детям не положено ходить в гости к старым леди, если только это не их бабушки.

Я надавил на кнопку звонка.

Эхо перезвона долго рикошетило внутри «дома священника».

Никого. Может, она ушла на прогулку?

Ее дворецкий на прошлой неделе открыл довольно быстро.

Я воспользовался дверным молотком, уверенный, впрочем, в том, что это бессмысленно.

Я несся сюда на велике, как угорелый, потому что опаздывал – на тридцать минут. Надо полагать, Мадам Кроммелинк очень серьезно относится к пунктуальности. Похоже, я зря старался. Я даже взял «Старика и Море» Хемингуэя из школьной библиотеки, потому что мадам Кроммелинк упомянула его во время прошлой беседы. (аннотация к книге гласила: «Старик и Море» заставил всю Америку плакать, когда книгу читали по радио». И я не мог понять – почему? Это всего лишь рассказ про старика, который поймал гигантскую сардину. Неужели американцы такие плаксы?). Я потер лепестки лаванды пальцами и вдохнул их запах. Запах лаванды – мой любимый, после запаха корректора и жареного бекона. Я присел на ступеньки, думая о том, что делать дальше.