Блэк Свон Грин - Дэвид Митчелл

– Оранжерея Блэйка.

– Моран? – Грант Берч захихикал. – Он разбил ее?

– Он упал на нее. (ухмылка слетела с лица Берча). Там забор три метра в высоту.

Толпа звонарей вышла из бара «Черный лебедь», они шли, покачиваясь, и пели песню про кота, который пробрался в склеп, насрал и убежал.

– Морон Моран. – Тихо пропел Плуто Новак. – Ты совсем не ворон.

– Неуклюжий дебил. – Сказал Пит Рэдмарли. – Я знал, что это ошибка – позвать его. – Он сердито посмотрел на Призраков. – Нам не нужны новые призраки. (он имел в виду, что я им тоже не нужен) Вы бы еще Хлюпика пригласили.

– Нам лучше свалить отсюда, пока не набежал народ. – Суинярд встал. – Всем нам.

Я вдруг понял кое-что – и эта мысль вонзилась в меня как рыболовный крючок. Если бы я упал с забора на оранжерею мистера Блэйка, Моран бы точно пришел меня выручать. Он просто не смог бы бросить меня там.

Не вздумай сказать это, приказал Жалкий Червяк.

– Плут?

Плуто Новак и все Призраки обернулись.

– А разве мы не должны… (сказать это было в миллион раз сложнее, чем пробежать сквозь десяток задних дворов)… убедиться, что Моран не… (Палач схватил слово «сломал»)… я имею в виду, что если он повредил себе ногу или… упал в осколки?

– Блэйк позвонит в скорую. – Сказал Грант Берч.

– Но разве мы не должны… ну…

– Нет, Тэйлор. – Плуто Новак выглядел, как преступник. – Я не знаю.

– Этот членоголовый знал наши правила. – Пит Рэдмарли не сказал, а выплюнул эти слова. – Если поймают, ты сам по себе. Если ты постучишь в дверь Блэйка после этого, Джейсон Тэйлор, тебе устроят допрос третьей степени – что, почему, кто, и имена Призраков станут известны, а мы не можем этого допустить. Мы были здесь задолго до того, как ты появился в Блэк Свон Грин.

– Но я и не собирался…

– Вот и хорошо. Потому что Блэк Свон Грин – это тебе не Лондон и не Ричмонд и не какой-нибудь еще сраный город. В Блэк Свон Грин нет секретов. Если ты пойдешь и постучишь в дверь Роджера Блэйка, мы узнаем об этом.

Крона дуба зашелестела так, словно кто-то быстро листал книгу в тысячу страниц.

– Да, я понял, – сказал я, – но…

– Ты не видел Морана сегодня. – Плуто Новак ткнул в меня своим коротким пальцем. – Ты не видел нас. Ты не слышал о Призраках.

– Тэйлор. – Грант Берч через плечо бросил мне последнее предупреждение. – Иди домой, ладно?

И вот он я, стою на пороге дома мистера Блейка, и смотрю на дверной молоток, и мне так страшно, что еще чуть-чуть – и я обделаюсь. Сквозь дверь я слышу, как мистер Блэйк кричит. Но кричит он не на Морана. Он просит прислать скорую. Как только он повесит трубку, я буду стучать дверным молотком до тех пор, пока он не впустит меня. Это только начало. Я понял кое-что насчет самоубийц, которые всегда идут на север, на север, на север, в никуда, в место, где горы плавятся в море.

Это не проклятие и не наказание.

Это их выбор.

Комната света

Я бил по двери: ОТКРОЙТЕ ДВЕРЬ! ОТКРОЙТЕ ДВЕРЬ! – слышалось в моих ударах. – ОТКРОЙТЕ ДВЕРЬ ИЛИ Я СНЕСУ ЕЕ К ЧЕРТЯМ.

Дверной звонок звучал скромнее: «Эй, кто-нибудь дома есть?» Я стоял на пороге дома священника. Звонил в звонок и бил дверным молотком, но никто не отвечал. Я ждал. Возможно, священник сейчас окунал свое перо в чернильницу, и пыхтел: «Господь милосердный, уже три часа?» Я прижался ухом к двери, но большой старый дом молчал. Засохший газон во дворе заливало солнечным светом, деревья словно в полудреме шевелили ветками на ветру. Пыльный Вольво, стоявший в гараже, явно нуждался в мойке и воске (Вольво – это самый известный шведский бренд, если не считать группу АВВА. Автомобили Вольво укрепляют специальным металлическим каркасом, поэтому они самые безопасные – при столкновении с грузовиком вас не размажет по асфальту).

Отчасти я надеялся, что никого нет дома. Дом священника – это серьезное место, и детям здесь делать нечего. Но когда на прошлой неделе я проник в этот двор под покровом темноты, я увидел конверт, приклеенный скотчем к почтовому ящику. ДЛЯ ЭЛИОТА БОЛИВАРА, ПОЭТА. Внутри – письмо, написанное сиреневыми чернилами на синевато-серой бумаге. Священник приглашал меня прийти к нему домой в воскресенье в три часа, и обсудить мои труды. «Труды». Никто и никогда не называл стихотворения Элиота Боливара – трудами.

Я пнул камень – и он поскакал по дороге.

Дверной засов щелкнул, как затвор винтовки, и старик открыл дверь. Его кожа была покрыта пигментными пятнами, как кожура перезрелого банана. На нем была рубашка без воротника и подтяжки.

– Добрый день.

– Привет, то есть, здравствуйте (я хотел сказать «добрый день», но Палачу в последнее время нравится караулить букву «Д») Вы священник?

Старик оглядел двор, словно ожидая подвоха.

– Нет, я точно не священник. – Сказал он с иностранным акцентом, похожим на французский, но более твердым. – А ты?

Я покачал головой (Палач сейчас не дал бы мне даже сказать «нет»)

– Священник пригласил меня. – Я показал письмо. – Только он не написал (я не мог сказать «свое имя»)… не подписался.

– А-а, ага. – Не-священник выглядел так, словно его вообще невозможно ничем удивить. – Проходи в комнату света. Только сними обувь.

Внутри пахло печенью и почвой. Солнце светило сквозь лестницу, и желтый свет его, нарезанный ступенями на тонкие ломти, косо стелился по полу. Синяя гитара лежала на турецком кресле. На стене – картина в золоченой раме: девушка прыгает по кувшинкам в озере, словно идет по воде. Название «комната света» звучало клево. Как будто там живет свет.

Старик предложил мне рожок для обуви. Я никогда не пользовался этой штукой, поэтому сказал «нет, спасибо», и снял свои кроссовки обычным способом, надавив на пятку одного кроссовка носком другого.

– Вы дворецкий?

– Дворецкий, ага. Эт-то хорош-шее описание моей роли в этом доме, я думаю. Следуй за мной, пожалуйста.

Раньше я думал, что иметь дома слуг могут себе позволить только архиепископы или папы-римские, но, оказывается, и священники тоже заводят дворецких. Старые, изношенные половицы царапали подошвы моих ног даже сквозь носки. Из зала мы прошли в какую-то ужасно скучную комнату отдыха, потом – на кухню. Под высоким потолком висели опутанные паутиной люстры.

Я шел, глазея по сторонам, и едва не врезался в спину дворецкого, когда он остановился.

– К вам посетитель. – Сказал он.

В «комнате света» не было никакой научной аппаратуры, хотя мансардные окна здесь были большие, как в обсерватории – только телескопа не хватает. Оконные рамы делили заросший наперстянкой сад на отдельные фрагменты. Вдоль стен -- книжные стеллажи. Карликовые деревья стояли в заросших мхом горшках, прикрывая камин. Сигаретный дым застилал воздух, делая комнату зыбкой, как сон.

В плетеном кресле сидела жабообразная дама.

Старая, но величественная, словно сошедшая с портрета, с копной седых, серебристых волос и алой шалью. Возможно, она мать священника, подумал я. Брильянты в ее украшениях были разноцветные и какие-то слишком крупные, похожие больше на конфеты – барбариски и лимонки. На вид ей лет шестьдесят, может семьдесят. Старики и младенцы похожи в одном – никогда нельзя точно сказать, сколько им лет. Я обернулся, чтобы взглянуть на дворецкого, но его уже не было в комнате.

Старушка читала книгу, ее водянистые глазные яблоки двигались туда-сюда по строчкам.

Может, мне покашлять, чтоб привлечь внимание? Нет, это глупо. Она и так знает, что я здесь.

Тонкоя нитка дыма поднималась к потолку от кончика ее сигареты.

Я присел на диван без подлокотников и стал ждать, когда она заговорит. Ее книга называлась «Le grand Meaulnes». «Что значит «Мeaulnes»?» – думал я, жалея, что не знаю французский так же хорошо, как Аврил Бреддон из моего класса.

Часы на каминной полке тонкой стрелкой отрезали секунды от времени.

Костяшки ее пальцев были странной формы, острые и угловатые, как шоколадки «Тоблерон». Каждый раз, листая книгу, она стряхивала пыль со страницы своими костлявыми пальцами.

– Меня зовут Ева ван Отрив дэ Кроммелинк. – Если бы павлин умел разговаривать, его голос звучал бы именно так. – Ты можешь называть меня мадам Кроммелинк. – Акцент похож на французский, но я не уверен. – Мои английские друзья, вымирающий вид в наши дни, раньше говорили мне: «Ева, в Британии твое «мадам-мэ» звучит слишком по-французски, так, как будто ты всегда ходишь в берете и с круассаном в руке. Почему бы нам не называть тебя просто «миссис Кроммелинк»?» На это я обычно отвечала: «Идите до черта! Что плохого в беретах и круассанах. Я мадам, и именно этим я отличаюсь от всех ваших «миссис». Allons donc. Сейчас три часа с минутами, а ты, я полагаю, Элиот Боливар, поэт?

– Да («Поэт!»). Очень приятно познакомиться с вами… мадам Кромиленк?