Четвертый разворот - Петр Кириченко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— И гарантия станет! — нашелся Саныч. — В Гонконге только грипп с гарантией!
Мне показалось, он хотел сказать совсем о другом, и я не удержался от улыбки, чем снова вызвал недовольный взгляд Рогачева.
— Чего скалишься? — спросил он грубо, давая понять, что не боится меня.
— Хороший подарок, — весело ответил я, зная, чем его уколоть. — И ты... Ты тоже хорош!
И отправился вслед за Санычем, потому что к трапу подкатил автобус с пассажирами и пора было включать приборы.
Рогачев хмыкнул мне в спину и приказал механику еще раз осмотреть самолет. Тимофей Иванович рванулся так, что обогнал меня перед кухней и выскочил из самолета раньше, чем я открыл дверь пилотской. Видать, сердитое лицо было у нашего командира, да и понятно: он готов выдержать сказанное прямо, но терпеть не может никаких намеков, что при его сообразительности даже удивляет.
Как только я увидел фамилию Татьяны в полетном задании, так сразу же подумал, что этот сочинский рейс нас окончательно помирит. Собственно, мы и не ругались, но позавчера расстались, не попрощавшись. Я надеялся, что за эти дни Татьяна все забыла и отошла, и поэтому легко взбежал по трапу и, войдя в самолет, весело поздоровался. Татьяна взглянула как-то испуганно и ответила сдержанно, а ее напарница Лика взмахнула рукой и заулыбалась. Они как раз прикалывали свежие подголовники и приводили в порядок ремни.
— Летим? — спросила Лика.
— Все в норме, — ответил я ей, а сам смотрел на Татьяну, почувствовав, как меня сбила ее неприветливость.
Она тоже смотрела на меня, а затем взялась за подголовники, и мне пришло в голову, что она ничего не забыла и разговор нам предстоит серьезный, повернулся и пошел в пилотскую. Возможно, потому, что мы с Татьяной познакомились в самолете, я как-то не воспринимаю ее в другой одежде. Синий костюм делает ее стройнее, вроде бы даже выше, а форменная пилотка, надетая с довольно заметным креном влево, меняет лицо — оно становится строже и привлекательнее. Если добавить, что глаза у нее, как она сама определила, «цыганистые», то неудивительно, что первое время я любовался ею, как любуются прекрасным рисунком. Неудачное сравнение, и, когда говорил ей об этом, она сердилась и смущалась: «Да ну тебя!..» Но я-то видел, что эти слова доставляют ей удовольствие.
Я включал приборы, переговаривался с появившимся Санычем, когда Татьяна вошла в пилотскую доложить, что пассажиры пристегнуты, а бортпроводницы к вылету готовы.
— Когда будете завтракать? — спросила она командира.
— Мы люди покладистые, — откликнулся Саныч, — сопротивляться особенно не будем.
Тимофей Иванович уставился на меня, я сказал, что мне решительно все равно. Рогачев подвел итог:
— Как взлетим, через час.
Татьяна присела и, заглянув ко мне в кабину, протянула бумажную салфетку, на которой я, как обычно, должен был обозначить города и время пролета. Вот в этот момент я и увидел часы. Секунду мы с Татьяной смотрели друг на друга; взгляд у нее был внимательный и, как мне показалось, немного насмешливый. Губы ее дрогнули, вроде бы она хотела что-то сказать, но передумала — взяла салфетку, выпрямилась и вышла из пилотской... Саныч уже запрашивал запуск двигателей, и времени не оставалось.
— Ты что там, уснул?! — долетел до меня голос Рогачева, и по этому уверенному голосу я понял, что все оборачивается серьезнее, чем можно было предположить.
— К запуску готов! — как можно беззаботнее откликнулся я и, взглянув на вольтметр, добавил: — Напряжение в норме!
— Что и требуется, — сказал Рогачев и кивнул механику: — Запускаем левый!..
Двигатель зашумел и вскоре, набирая обороты, весело посвистывал, я следил за приборами, докладывал...
Если бы Татьяна взяла часы у Саныча, я не повернул бы головы, посчитав это безобидной шуткой; если бы Тимофей Иванович отдал ей свои или даже подарил, я воспринял бы как должное, потому что наш механик способен на доброе в большей степени, чем кто-нибудь из нас. (Кстати, у бортмеханика часов не водилось, и, возможно, поэтому он приезжал на вылет заблаговременно.) Но эта блестящая штука принадлежала Рогачеву, а он отличался от нас тем, что ничего не делал просто так.
С каждым днем наши отношения с Рогачевым становились все хуже; мы поддерживали видимость общения, поскольку летали в одном самолете. Он понял, что я совсем не тот человек, который ему нужен, но понял только после, того, как открыл мне свою тайну. Его записная книжка весьма любопытна, но я остался к ней равнодушен, как, впрочем, и к обещанным подаркам из Рима, и к своему продвижению по работе. Он не понимал, что я не выдам его тайну, даже если мы разругаемся и разойдемся по разным экипажам, а поэтому внимательно следил за мною, и, естественно, в каждом слове ему слышались намеки и скрытые угрозы. Правда, со своей стороны я не сделал ничего, чтобы повернулось по-другому, чем, собственно, и приговорил себя: было ясно, рано или поздно он придумает нечто такое, после чего мне не поверит ни один человек на свете. Тогда, наверное, и успокоится. Поэтому я тоже следил за ним, пытаясь угадать, когда он начнет действовать. Все это напоминало странную игру и выглядело бы смешно, если бы мы не летали, — но ведь мы оказывались в замкнутом пространстве самолета, а это, как ни прикинь, совсем другое дело. К тому же мне не давала покоя мысль — неужели я такой дурной человек, что Рогачев доверился мне? Именно это не давало возможности уйти из экипажа, что конечно же было проще простого; но мне казалось, что уход будет своеобразным поражением...
— Запускаем правый!
— Правый, — подтвердил я и подумал, что, как только прилетим в Адлер, поговорю с Татьяной серьезно, времени там будет достаточно: целые сутки. Не было сомнения, что Рогачев заинтересовал ее чем-то, не зря же она взглянула на меня насмешливо. Может, решила просто подразнить? Возможно, только время не совсем подходящее. И тут мне пришло в голову, что Татьяна стала совсем другой, отказывается от встреч, говорит, что устает в рейсах. Однажды и вовсе не пришла. Я тогда испугался, подумал, что произошло что-то серьезное, помчался к ней домой, но не застал.
До взлета я в какой-то степени свободен, потому что пилоты ведут связь с диспетчерами, а после мне достанется и навигация, и связь, и грозы, и встречные самолеты. Когда мы наберем тысячи три, они отдадут мне и управление, чтобы не двигать лишний раз рукой, подворачивая самолет на нужный курс. Не то что выйти из кабины, но и оглянуться будет некогда, а к тому же если что упустил на земле, то в воздухе вряд ли вспомню... Из опыта я знал, что, когда выбит из колеи, надо прежде всего обращать внимание на мелочи. Бывает, что катастрофы — и авиационные и жизненные — происходят из-за них: крупное всегда на виду, а на мелочи не обращают внимания, хотя подчас именно они и определяют судьбу.
Я оглядел приборы: все включено, и все, как говорит Саныч, фурыкает. На столе перед глазами лежит рассчитанный план полета, под правой рукой — навигационная линейка. Карта брошена на остекление кабины... Вроде бы все в норме. Мы уже вырулили на полосу, прогрели двигатели, и Рогачев дал им взлетный режим. Они взвыли на протяжной ноте, самолет задрожал, будто бы от нетерпения, но Рогачев держал его на тормозах.
Мне не видно, но я без труда представляю, как он оглядывает приборы, взглядывает на Саныча и — через секунду короткое: «Взлетаем!» Это значит, он внутренне собрался и готов ко всему... Удивительны эти две секунды, когда получено добро диспетчера, когда самолет дрожит, но еще не движется, когда ты на земле, но мысль твоя улетела вперед. Кажется, именно в эти секунды испытываешь неведомое чувство свободы и отрешенности от всего, что остается на земле; ты уже ни с кем не связан и никому не принадлежишь, даже себе. Возможно, это не больше чем иллюзии, кто знает, но с этими секундами не может сравниться даже сам полет. Наверное, что-то подобное приходит и Рогачеву, поэтому он медлит... Нет, не так: здесь-то он не может ни продлить время, ни укоротить его — все выверено до десятых долей, хотя, конечно, их никто не учитывает. Мне приходилось видеть в работе многих пилотов, и редко кто из них умеет так выдержать самолет на полосе, послушать движки, почувствовать, что экипаж готов, собраться и отпустить тормоза. У Рогачева это получается отменно...
— Взлетаем! — сказал Рогачев, отрывая меня от мыслей о нем, и самолет тронулся с места, медленно побежал, затем все быстрее, и вскоре дрогнул указатель скорости. И пока она достигает ста километров, когда мне надо будет начинать ее отсчет, я успеваю подумать, что в неприметном с виду Рогачеве таится непонятная сила и власть над людьми. Кажется, весь он создан для этой власти: и сильные, похожие на клещи руки, и лобастая голова, подбородок, правда, маленький, но челюсти мощные, с крутыми желваками. Длинный нос выдается сильно вперед, губы вытянуты, и кажется, он постоянно к чему-то принюхивается.
В отряде почти в один голос говорят о его скупости, о странностях, об упорстве, с которым он чего-нибудь добивается, о том, что с ним мало кто хочет работать. Все это так, но как только мы чего-то не понимаем, так сразу же приклеиваем ярлык, избавляясь от необходимости думать. Рассказывают, как он выступил на совете командиров. Там решался вопрос — достоин ли пилот Семенов награждения: чистая формальность, если учесть, что Семенов женат на дочери одного нашего инспектора.