Четвертый разворот - Петр Кириченко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Он день пробудет у своей продавщицы, — ответил паренек. — Оттуда и будет возвращаться. Я нечаянно встречу его, а продавщица подтвердит... Что же делать?»
Дело серьезное: он Любовь Дмитриевну на бережок пригласит вроде бы полюбовно, а потом веревочку на шею и в воду. Утопилась от тоски — ни правых, ни виноватых. Ловко! Хотя, конечно, не так все и складно.
«Он ее и топить не будет, — добавил парнишка. — Уговорит, она сама... Он так сказал...»
Интересно, как это — уговорит? Не стал я об этом думать, наказал ему никуда не ходить, а затаиться где-нибудь поблизости у реки.
«Ладно, — согласился он. — Пить, гулять — это еще по мне, но лишать человека жизни...»
«Мы это дело перебьем, — успокоил я его, а сам задумался. Идти к ней и рассказать все, да ведь она только посмеется и доверится Гришке. В этом у меня и сомнения не было. Он сейчас не тронет, но придумает еще что-то. Сходил я на бережок, две жердины вырубил, а попутно камень нашел — небольшой такой, веревочкой обвязан. Да. думаю, не напрасно человечество так долго развивалось, хотя бы в этом к простоте пришло: камень завалящий да веревка, вот тебе и цена нашей жизни. Вернулся домой и отправился к Любови Дмитриевне. Удивилась она, поскольку никогда раньше я не заглядывал. Стал говорить, что надумал в техникум поступать, и попросил помощи, дескать, в школе слабовато учился.
«Что это вдруг? — спросила она с улыбкой, будто бы не веря. — Техникум, учеба... Жизнь показалась скучной?»
«Надумал уехать отсюда, — ответил я. — Не нравится мне, но надо пока терпеть. А после, когда выучусь, поищу лучшей жизни».
«Жизнь везде одинакова, — сказала она мне, а сама, вижу, рада, что с человеком разговаривает. — А здесь простор, природа. Вы на охоту ходите, взяли бы меня когда, а?»
Так мы поговорили, посмеялись, она призналась, что ее тоже домой иногда тянет, а тут как раз хозяйка появилась, стала нас чаем поить. И просидели мы, скажем, весь вечер. Любовь Дмитриевна согласилась мне помогать, но сама улыбается и смотрит так, будто сказать хочет: «Знаю я вас, мужчин!» А хозяйка женщина и вовсе простая:
«Поженились бы вы, а там учились или не учились, то было бы видно!»
Посмеялись мы, а Любовь Дмитриевна сказала, что в поселке, о чем бы ни заговорили, все равно придут к женитьбе. Я ответил, что дело это житейское, а хозяйка меня поддержала, говорит:
«А то как же!»
Не нами, мол, началось, не нами и закончится.
Ушел я домой, а самого грызет что-то — вдруг чего не додумал! Это ведь не в подкидного играть, жизнь человеческая поставлена, да и, похоже, не одна. Не знаю, спал я ночью или только маялся, но утром отправился на работу. А тут и парнишка забежал.
«Сегодня вечером, — говорит. — Гришка уже загулял».
Меня даже мороз пробрал. Ну, думаю, гляди в оба. В том, что она пойдет на бережок, я не сомневался: кое-что тогда уж понимал.
После работы пришел домой, перекусил и глаз с ее дома не спускаю. Так до вечера и досидел, а вечер, надо сказать, теплый, тихий, почти летний. Комарье звенит, тучами носится. Стало смеркаться, вижу: отправилась Любовь Дмитриевна. Выскочил я тогда, через огороды подался, кругаля до речки и в кустах притаился. И берег видно, и место, где камень лежит. Долго я там сидел. Словом, если кто проходить будет, не пропущу. Сердце стучит, с охотой не сравнишь. Да и то: какое сравнение. Долго я там сидел. Уже стемнело, только на заходе полоска светится, а они не показываются. Мысль у меня спасительная — может, у Гришки совесть проснулась, или не пришел он, или разругались они... Чего только я не передумал...
— Э, брат, — вздохнул Клим Сергеевич, прерывая рассказ. — Напрасны твои надежды! Слышу, подходят, и слышу, Гришка басит. Ближе, ближе, и метрах в пяти от меня остановились.
«Все я тебе обсказал, — слышу его голос. — Жизнь мне опостылела, так что лучше решись сама, и меня терзать не будут. Ежели нет, сам в воду сведу, но двоим нам не жить. Хочешь, на колени стану? Ни перед кем не ломался, а перед тобой стану. Люблю тебя, но видеть не могу...»
И так наговаривает, будто бы околдовывает ее, а она молчит, только вздыхает. Что ж это за любовь такая, думаю, что ж за чувство такое, что люди о смерти, как о жизни говорят? Непонятно мне, хоть ты убей меня!
«Я тебя давно не видела, — слышу голос Любови Дмитриевны. — Соскучилась... Поцелуй меня, сейчас, прямо здесь...»
«А согласна?»
Я и дышать перестал, скажем, умер на секунду. И ответа не слышал, но понял — согласна. Будто и не сказала она, а только что-то прошелестело, да Гришка радостно посмеялся и обнял ее. Тут они на землю опустились, а у меня в глазах и закат померк. Как выдержал, не ведаю и теперь, но... Врагу не пожелаешь такое пережить: все слышишь, понимаешь, а сделать ничего не можешь. Но главное, что этот Гришка, от которого, кроме мата, слова путного не дождешься, говорил, что будет любить ее всю жизнь, что ему никто другой и не нужен, что и с собой он покончит, потому что сил больше нет. Не только она, я в тот момент поверил.
— И верил! — вскрикнул Клим Сергеевич, наверное, забывшись в том времени. — Потому что против слова человеческого нет никакого спасения. Нет! Да и любил он ее, это я только после понял, любил, хотя и по-бандитски. Но он сам себя поставил среди людей так и не мог смириться... Очнулся я от своих мыслей, когда он веревочку ей накинул. А она и не противится, обнимает его и плачет. Да ведь от счастья плачет, совсем сдурела. Вот этого я и не выдержал, вскочил да и огрел его дубиной по голове. Он и ахнуть не успел, веревку выпустил и — мешком на траву. Она тоже упала, испугалась или сил не достало. Тут парень подскочил, на меня смотрит непонимающе, решил, верно, что я их двоих порешил. Лежат они рядом, Гришка — без сознания, она — без чувств. Брызнули водой, он первый отошел, глядит оторопело, ничего понять не может. Она тоже очухалась, веревку руками мнет, стонет и не встает. Я его сгреб за пиджак, к себе подтянул:
«Что же это ты, гад, удумал?!»
«Убей, — просит, — не то зарежу!»
Это, думаю, еще поглядим, кто кого зарежет; скинул с нее петлю да ему на шею. Парнишка все понял, и потащили мы его к воде. Любовь Дмитриевна как закричит, а встать не может. Но мы знай свое, окунули его, чтобы знал, как оно там и с той стороны, не только с этой.
«Звери! — стонет она. — О, звери!»
И ползет к воде.
Подержали мы его притопленного и вынули. Он головой мотает, водой плюется — нахлебался вволю. После вытащили на бережок и бросили. Она подползла к нему, обняла, плачет, просит не умирать. Парнишка меня за рукав дергает, дескать, двигаем отсюда, пусть сами разбираются, а пальцем у виска покрутил. А оно и правда, если ее послушать, то засомневаешься: обещала ему, что сделает все, как он хочет, значит, утопится. Тут и меня сомнение взяло. Это что ж, выходит, утопится? Тут и я засомневался, правильно ли делаю. Как люди живут, что они говорят? Мы своим умом решаем так, будто мы что-то знаем. Да в том-то и дело, что ничего не знаем. Ее спасли, да и его тоже, считай что так, а она готова в воду кинуться. Горе ты, горе! Но взялся, надо доводить до конца. Гришка отошел немного и говорит ей, что со свету сживет всенепременно. Она и с этим согласна, твердит только одно:
«Не умирай, я тебя люблю!»
«Вот за это и решу! — он ей в ответ. — Змея!»
Взяли с парнем ее под руки, подняли с земли и домой отвели. Она и не сопротивлялась, вялая была, едва ноги переставляла. Руки и лицо в крови. Хозяйка как увидела, в голос кинулась, но я прикрикнул на нее, чтоб замолчала, чтоб ни одна живая душа не проведала. Она рот ладошкой прихлопнула, кинулась воду ставить — отогревать Любовь Дмитриевну. Женщина — разберется. Ушли мы, парнишка сказал, что утром исчезнет из поселка, документы после затребует.
«Одобряю, — похвалил я его. — Поищи, может, где люди по другим законам живут».
Хотя, конечно, законы везде наши, человеческие...
Да! Так вот утром я пошел проведать, думаю, не натворила бы чего. Хозяйка говорит: «Спит», но в комнату постучала. Любовь Дмитриевна отозвалась, вышла вскоре и поздоровалась. Голос у нее бодрый, сама — улыбается. Мы с хозяйкой переглянулись, а мне страшновато стало: не умом ли тронулась? Но вида не показываю. Она спрашивает, не хочу ли чаю испить.
На хозяйку взглянула, та сразу засобиралась и из дома вылетела, как ногу вломила. Что ж, чай так чай. Я и на то согласен, а самовар давно готов. Сели мы за стол, она разливает, поглядывает ласково да вдруг и говорит:
«Благодарность вам моя, что от смерти отвели, успели...»
«Бежал изо всех сил, — соврал я, — как раз у воды и настиг...»
Хотел я еще что-то сказать, но она меня остановила.
«Заберите меня отсюда, — говорит, — прямо сейчас. Я знаю, что вы любите меня, давно поняла. Да и я вас отличала, но видите, как все повернулось. Встретиться бы раньше. Из поселка и вам уезжать надо, и мне: он никому не простит. Ребенок его бесил, я ночью все поняла — и его, и себя. А жизнь у нас с вами одна. Так?..»
Сказала она тихо, а мне видно стало — никакая она не сумасшедшая, просто за ночь прожила то, что другие за годы проживают. Неужто подобное в жизни бывает? Бывает, теперь могу сказать: сам видел. В жизни, наверное, еще не то бывает. Встал я тогда из-за стола и сказал, что она может надеяться на меня, как на каменную гору. Она только улыбнулась — такая благодарность. Но, как говорится, рад и этому. Рассчитал я ее за два часа, вечером и выехали.
