Когда загорится свет - Ванда Василевская

— Это ты, папочка? — спросил сонный голосок.

— Нет, доченька, это я, спи.

— Я сплю, я так только.

Людмила медленно раздевалась, борясь с гнетущим ощущением пережитой недавно неприятности. Она вынула из волос шпильки и, положив их перед зеркалом, бросила взгляд на гладкую поверхность. И застыла, всматриваясь в это неожиданно чужое лицо. Это было суровое, холодное лицо, и Людмиле невольно вспомнилась немного жалобная, грустная улыбка, с какой смотрел Алексей с наброска Демченко. Но тут же она заметила, что прядка седых волос становится все шире.

Да, седых волос становилось все больше. Она откинула их с чувством, весьма похожим на удовлетворение. Что ж, художник может плакаться над Алексеем, но эта седая прядь была верным доказательством, какова у нее, Людмилы, жизнь. Ведь ей еще совсем не время седеть. Алексей соблаговолил это заметить только через месяц после приезда. И так он это спокойно сказал, без удивления, без сожаления: «У тебя уже седые волосы, Людмила». Ему наверняка не пришло в голову задуматься, почему появились эти седые волосы, откуда они взялись и что следовало бы сделать, чтобы их не становилось все больше. А их становилось больше, и она и не думала их вырывать. Пусть бы она даже стала совсем седой, с мстительной радостью думалось ей, словно это было наказанием Алексею за его поведение. Она потушила лампу и пыталась заснуть, убеждая себя, что очень хорошо, что Алексея еще нет и не придется вести с ним перед сном какие-нибудь наверняка неприятные разговоры.

Алексей между тем сидел в кабинете секретаря обкома. Глубокая морщина перерезала его лоб. Он кусал губы.

— Вам нужно хорошенько все осмотреть, — говорил секретарь, шагая по комнате, заложив руку за спину. — Прежде всего нужно решить, можно ли это сделать. Пока мнения расходятся. Нам уже предлагали выбрать место и начинать сызнова. Но вы сами понимаете, что значит в этих условиях начинать сызнова. Здесь, может быть, кое-что удастся спасти. Впрочем, при теперешнем состоянии объекта трудно даже сообразить, что есть, а чего нет. Пять тонн тола — пять тони. Они свое сделали.

Алексей не слышал, что ему говорят. Вернее, слышал, но упорно думал о другом.

— А я-то думал…

— Что?

— Что я все-таки вернусь еще на фронт.

Признали, что он уже может работать. Но если он может работать, то тем более может ехать в часть, к своим. Лежавшие на столе бумаги внушали ему ужас. Они показались ему цепями, в которые его хотят заковать. Взяться за это дело — это значит остаться на гражданской работе. Это значит примириться со своей судьбой. А там, далеко, звучали шаги по дорогам, гремели песни, крылатым вихрем неслась вперед и вперед победа. Неужели он уж до такой степени никуда не годится, что должен сидеть в эти великие дни здесь и рыться в каких-то развалинах?

Секретарь остановился.

— Алексей Михайлович, вопрос же был поставлен ясно. Мы не затем добивались вас, чтобы отпускать. Тем более теперь.

— Почему тем более?

— Видите ли, дело не так просто. Вы когда-то работали на электростанции.!.

— Ну и что?

— У нас мало специалистов. Да, кроме того… Я уже разговаривал с несколькими. Боятся! Работа не менее трудная и ответственная, чем на фронте.

Алексей усмехнулся.

— Не улыбайтесь. Это не преувеличение. Это именно так. Не один я так полагаю, — лучшее доказательство, что вас позволили оставить в тылу!

Алексей мрачно смотрел в пол.

— Подумайте хорошенько. Отпустить мы вас все равно не отпустим. Так что, если не это, найдем другую работу. Жаль только, что время уходит, а работа стоит. Я думал, что вы не испугаетесь. Но вы ведь еще не знаете, в чем дело…

— Я не боюсь. Но…

— А вы попробуйте без «но». Я полагаю, что эта работа вам подходит.

Алексея охватил гнев. Для него настоящая работа была там, на западе.

— Ваша кандидатура не всем нравится, — спокойно продолжал секретарь обкома, — а я думаю, что сыграет роль не столько опыт, но и решимость, упорство… Я-то вас знаю с давних лет и полагал, что вы как раз подойдете.

Алексей стал прислушиваться.

— Жаль, если вы не согласитесь. Я не думал… Уже несколько человек подвело. А работа стоит.

Алексей неохотно наклонился к столу и придвинул к себе план. Было странно после стольких лет снова увидеть линии и черточки, квадраты и прямоугольники, о которых он столько времени не думал. На него повеяло воспоминаниями прежних дней, и он даже удивился, что не забыл язык черных значков, испещряющих листы. Как сказал секретарь? «Испугались». Что ж, надо посмотреть, что здесь наводит такой страх.

Секретарь снова мерными шагами заходил по комнате.

— Если мы не пустим электростанцию, город прямо-таки замрет. Немцы знали, куда ударить, метко ударили.

Алексей, словно не слыша, водил карандашом по плану. Вдруг он поднял голову.

— Как котлы?

— Пока неизвестно.

— Турбины?

— Сомнительно. А вернее — не годятся. Средний корпус пострадал больше всего. Стена рухнула; что внутри — неизвестно. Нужно осмотреть на месте. Вот ознакомьтесь с этим, а потом разберетесь подробнее в отчете комиссии. Все это выглядит довольно безнадежно, надо сознаться.

Алексей сосредоточенно соображал:

— По-моему, тут что-то уж очень осторожный подход. На мой взгляд, можно бы и посмелее действовать.

— Мы на это и рассчитываем, Алексей Михайлович, как раз на это. Тут нужен смельчак, разумный смельчак. Последнее слово будет за вами; если вы возьметесь, мы попытаемся.

— Так… — начал Алексей как бы колеблясь, но секретарь прервал его:

— Но потом уж все на вашей ответственности, Алексей Михайлович. Фантазиями не увлекайтесь. Если нет возможности, лучше сразу отказаться.

Секретарь с минуту молчал, заглядывая через плечо Алексея в планы. Потом Алексей почувствовал на плече его руку.

— Ну, как Алексей Михайлович?

Голос был мягкий, дружеский.

— Я не требую, чтобы вы сразу решили. Осмотритесь, обдумайте, может, в самом деле нет никаких возможностей и весь наш разговор напрасен.

— По-моему, возможности есть. Разумеется, мне нужно посмотреть на месте и подробнее ознакомиться с докладной запиской.

— Конечно. Сколько дней вам понадобится?

Он обдумывал предложение. Чем он собственно рискует? Ведь пойти посмотреть, сказать мнение еще не означает согласиться. Ибо согласие — это отказ от всего, что непреодолимо тянуло его к себе. Нет, нет, от этого он не мог отказаться. Но пойти, заняться пока этим делом… Отчего же, он может еще показать, что не боится серьезного дела… А если он не согласится, то не потому, что боится, а лишь потому, что способен на нечто большее, на нечто действительно стоящее жизни и крови.

Секретарь заглянул в настольный календарь.

— Через неделю, во вторник, заседание плановой комиссии. Успеете за неделю? Разумеется, речь идет лишь о заключении — восстанавливать или строить сызнова.

— Успею.

— Ну, в таком случае жду. И позвоните, если понадобятся дополнительные разъяснения или если вы сами составите об этом какое-нибудь мнение. Всего хорошего.

Алексей вышел в тьму. Ветер кидал в лицо крупинки мелкого мокрого снега. Отсюда было близко до дому, но Алексей повернул в противоположную сторону. Он наклонил голову и поднял воротник, защищая от режущего снега лицо. Ветер раздувал полы шинели; жалобно скрипели деревья. Глаза с трудом осваивались с темнотой спящего города. Напротив возникла какая-то фигура; прохожий, заметив Алексея, робко замедлил шаг. Алексей усмехнулся. Незнакомец далеко обошел его, сойдя на мостовую.

Улица спускалась вниз, тянулась вдоль разрушенных заборов, вдоль каких-то запущенных скверов, где вырисовывались полузасыпанные снегом кусты, и Алексей подумал, что с его стороны глупо тащиться сейчас на далекую окраину. Но он не мог вернуться домой. После разговора с секретарем обкома осталось возбуждение, требующее движения, воздуха. И непреодолимо, непонятно зачем, тянуло к тому месту, которое он только что видел на планах, хотя и знал, что в темноте ничего не увидит.

Улица опять свернула в сторону. Где же это, наконец?

Но он тотчас же увидел тянущийся длинной линией высокий забор. Алексей перешел на другую сторону улицы и задрал голову. Во мраке за забором вырисовывались смутные контуры, словно рваные очертания скал. Алексей прислонился к стене незнакомого дома и смотрел. Там, за забором, темной ночью дремали развалины электростанции, мертвые, черные, занесенные снегом.

Он помнил это место с довоенного времени. Гудели машины, суетились люди, вертелись колеса, со скрежетом сыпался уголь, неслись по рельсам вагонетки. Отсюда, из этого места, подымалось над освещенным городом золотисто-розовое зарево, окрашивая ночное городское небо. А теперь…

Но теперь в сущности ничего не было видно. Как окутанная туманом горная цепь, слабо вырисовывались далекие призрачные контуры. А может быть, и совсем ничего не было — глаза обманывала ночная вьюга. Быть может, там, за забором, дремлет голый пустырь, занесенный снегом, мертвый пустырь, над которым гуляет ветер? Быть может, там зияет черная яма, страшный кратер, в который безвозвратно провалилось то, что некогда воздвигали, вызвали из небытия человеческие руки? Все поглощено таинственным лоном земли, и теперь там колеблется черное озеро, смолистое, бесшумное, таящее на дне неведомые звезды. Запертая на семь замков тайна скрывалась за высоким забором. Клубящаяся темнота отгораживалась светлой стеной нового соснового забора от человеческой судьбы, от человеческой жизни, холодная и далекая.