Повесть о красном орленке - Виктор Сидоров

Артемка сразу понял: это масло Пронька принес ему. Все ему. Даже лишнего кусочка не отпробовал. В горле вдруг запершило. Артемка шевельнулся. Пронька сразу к нему.

— Проснулся? — Увидел глаза, подернутые слезой, тревожно: — Болит?

Артемка не ответил, только медленно качнул головой. Нет, ничего у него не болит. Не беспокойся, Пронька....

Не дождавшись ответа, увидев, что Артемка снова закрыл глаза, Пронька осторожно подбил подушку, вышел во двор наколоть дров. Когда вернулся, Артемка уже спал. А мысли о нем ни на минуту не уходили: о лекарствах, которые кончаются, о еде, которой никак не хватает. Неожиданно взгляд упал на Артемкину кожаную куртку, что виднелась из-под тетиного шабура. « А не загнать ли ее кому-нибудь? Выздоровеет, другую сошьют». Пронька снял куртку, оценивающе оглядел ее: «Ничего! Мне такой, пожалуй, в жисть не носить!»

Из кармана торчал кончик тряпочки, потянул — платочек! «Ишь ты — усмехнулся Пронька.— С платочками ходит». Развернул, там вышито: «Н». Долго и тупо глядел Пронька на букву. Смотри-ка, нежности какие! Кто же это такая «Ны»? И вдруг вспомнил. Вспомнил день, когда уходили из Тюменцева партизаны. Вспомнил девчонку, которая зачем-то подбежала к Артемке, а потом покраснела и умчалась. Пронька тогда еще подумал о ней: «Дура, что ли?» Не она ли подарила ему этот платочек? Как ее звать, Пронька не помнил. Но где жила — знал. Где-то рядом с Каревыми. Он видел ее, и не раз.

Пронька решительно повесил куртку на место, платочек сунул в карман. «Сейчас узнаем, как тебя зовут». И вышел со двора. Заглянул на пепелище, где раньше стояла изба Каревых. Сейчас здесь сиротливо торчала закопченная печь да валялись обгорелые головешки. А сарай сгорел без следа. Пудто и не было его там. Потом побрел вдоль улицы, внимательно всматриваясь в окна изб, заглядывая во дворы. Прошел раз, другой — никого похожего. Он помнил эту девчонку, тоненькую, с большими голубыми, будто испуганными глазами, со светлыми, заплетенными в две косы волосами.

Увидел ее во дворе второй избы от Артемкиной усадьбы. Она вешала белье. Пронька позвал.

— Эй, ты, подойди-ка сюда.

Девчонка удивленно вскинула глаза, потом вытерла о передник руки и неторопливо направилась к калитке. Пронька вынул из кармана платочек, развернул:

— Твой?

Настенька сразу узнала его. Узнала, закусила губу, вырвала платочек и бегом бросилась в избу.

— Ты что?! — закричал ошеломленный Пронька.— Куда потащила? Отдай, а то не посмотрю: навешаю!

Но было поздно. Дверь гулко хлопнула. Пронька рассердился не на шутку. «Дура! В самом деле дура, больше никто». Он торопливо ходил возле ограды, заглядывал в окна: не покажется ли? Но окна слепо смотрели на улицу.

Тогда Пронька подобрал комочек земли, осторожно кинул в стекло. Постоял подождал — не появляется. Бросил еще один. Из избы выскочила тетка, закричала:

— Ты что, негодный, озоруешь? Стекло выбить захотел? Я вот тебе! — стала искать, чем бы «угостить» Проньку. Пронька отошел от избы, крикнул:

— Ты полегче, тетя, а то и впрямь высажу окно.

Тетку словно прорвало: кричала, бранилась, грозила кулаком. Стали выглядывать соседи, и Пронька, плюнув, медленно пошел по улице, засунув руки в дырявые карманы. «Если девчонка в маму — дрянь дело».

Увидел у чьего-то забора бревнышко, присел: без платочка домой возвращаться нечего и думать. Артемка узнает — рассердится.

— Фу ты, дылда глазастая! — сплюнул он.— Хоть бы слово сказала, а то молчком. Чего взбрындила?

Пронька посидел, посидел да обратно пошел к девчонке.

А Настенька в это время, украдкой вытерев глаза, снова принялась развешивать белье. Горько и обидно было Настеньке. До слез обидно, что Артемка не принял, вернул подарок. Сколько вечеров она просидела над платочком, затаившись от всех домашних, а он не принял. Обиделся, должно быть, на ее слова, тогда, когда воду помог принести. Думает Настенька, а слезы вот они — снова закипают, и сдержать их нет сил.

— Послушай, ты! — доносится тихий голос.— Иди сюда!

Оглянулась Настенька, снова Драный стоит у калитки и рукой машет. «Маши сколько захочешь»,— думает Настенька, отворачиваясь. Но Драный настойчиво зовет:

— Да ты что такая? Дело у меня важное... От Артемки.

«Ага, сразу зашевелилась!» — обрадовался Пронька.

— Ну, чего? — хмуро спросила Настенька, подходя.

— Как зовут-то тебя?

— А зачем?

Пронька снова рассердился, скривил губы:

— «Зачем, зачем»! Надо — вот зачем! Я же не знаю. Не буду же тебе «эй, ты!» все время кричать.

— Настенька.

— Ага! Настенька, значит? Ну и....— хотел сказать «дура», но раздумал.— Ну и... чудная ты, Настя. Еще ничего не узнала, а бежишь. Ходи тут выглядывай тебя...

И только высказав недовольство, Пронька рассказал про Артемку.

Настенька побледнела и смотрела на Проньку немигающими потемневшими глазами. И когда он кончил, коротко спросила:

— Он и сейчас у тебя?

— А то где же?

На ходу сняла передник, кинула его на забор:

— Идем.

Сказала таким тоном, что Пронька, который было хотел заговорить о молоке, прикусил язык и торопливо зашагал рядом.

Что снилось Артемке? Трудно сказать. Только проснулся он с чуть приметной улыбкой. Открыл глаза и увидел другие: большие, внимательные, голубые.

— Настенька!..

17

Гришаня Филимонов продолжал «справлять поминки» по братке Кузьме: уланы почти ежедневно пороли, расстреливали подозрительных.

Хватали мужиков ни за что ни про что. Вдруг Гришане покажется, что это «красный», что морда не такая, «не благонадежная» — ив каталажку. А там, глядя по настроению, или шомполов всыплют, или в тюрьму отправят, или расстреляют. Теперь в Тюменцеве Гришаня был и царь и бог.

Старик Филимонов глухо бросал, сверкая злобными глазами:

— Так их, так!.. С корнем!.. Штоб до третьего колена помнили!... Штоб правнукам заказали, как чужое брать, как руку подымать на законную власть.

Гришаня старался. И пил. Особенно по вечерам, закрывшись в своем «штабе» — большой комнате при волостной управе. Но и самогоном не мог залить тоску и горечь, которые глодали сердце. Чувствовал: приходит и Колчаку конец, и власти его. Ниоткуда ни единой обнадеживающей вести. Всюду крах, развал, поражения. Пусть сегодня армия еще сдерживает натиск большевиков, пусть пока хватает сил держать в страхе мужика. Но все равно, рано или поздно, придет гибель. Пожар не погасишь пригоршней воды. Народ, весь народ против них.

И снова хватался за стакан.

В последние дни пил с Бубновым, который привел свою потрепанную банду в Тюменцево на отдых.

Гришаня смотрел воспаленными глазами на обросшее щетиной лицо Бубнова, медленно цедил через большие паузы:

— Подлец ты, Бубнов... Большой подлец. Какие у тебя идеалы? У меня есть — задушить большевиков, защитить собственность отцов. У какого-то Митряя Дубова тоже есть — нас угробить, власть в свои руки взять. А что ты отстаиваешь? За что борешься? Грабишь, жрешь, пьешь... Стрелять таких при любой власти нужно.

Бубнов не обижался, хохотал пьяно, бил Гришаню по плечу.

— Мне все одно, Григорь Елистратьич: белые, зеленые, красные. Мне наплевать, за что война. Я для себя воюю, для удовольствия. Хочу поглядеть: какая сила во мне сидит. Мне, к примеру, очень нравится, когда народишко дрожит, завидя меня. А Колчак твой не нужен мне. Советы — тем паче. Моя власть — воля без власти. Вот, Григорь Елистратьич, дорогой мой поручик, моя идеала.

Гришаня весело хохотал и тоже хлопал Бубнова.

— Черт с тобой — живи. Живи, пока красных бьешь. С паршивой овцы хоть шерсти клок.

Однажды из Камня через Тюменцево проходили бело-польские войска. Гришаня и Бубнов вышли на крыльцо поглядеть. У Гришани сердце забилось от жгучей радости — какая сила, какая мощь!

— На Касмалу, к Солоновке!..— произнес взволнованно.— Растопчут, сметут...

Он с восторгом глядел, как вливались и вливались в село тугие серо-зеленые колонны, как сверкали на солнце сотни штыков, как грохотали по уже подмороженной земле орудия. Выкрикнул:

— Бубнов, неси самогон. Угостим союзников.

Пронька видел, как Гришаня и Бубнов подошли к дороге, как к ним заспешили улыбающиеся офицеры, как, крякая, опрокидывали в рот стаканы. Они жали Гришане Руку, раскланивались и потом торопливо догоняли своих солдат.

— Подлецы,— шипел Пронька.— Угощают...

Он стоял ошеломленный и растерянный: столько войск еще не приходилось видеть. И пушки. «Неужто побьют партизан?».

С этими мыслями вернулся домой.

Артемка медленно прохаживался по избе, худой, с синими кругами под глазами.

— Опять  встал? — сердито накинулся  Пронька.— Случится что, снова заболеешь. И черт с тобой, сам виноват. Артемка мотнул головой:

— Хватит. Отлежался. Надо, чтобы ноги крепли. Отряд искать пойду... А ты чего такой кислый?