Оперные тайны - Любовь Юрьевна Казарновская
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Бульвар Тампль. Фотография Луи Дагера
Я часто вспоминаю давно вошедшую в историю фотографию Луи Дагера – первую, на которой присутствует человек. Это странно пустынный парижский бульвар Тампль. 1838 год. Снимок сделан сверху – не исключено, что из окна какой-то мансарды. Возможно, даже очень похожей на ту, в которой жили Рудольф, Марсель, Шонар и Коллен. Ту, куда поднялась за своей судьбой Мими…
Пустынен бульвар потому, что постоянно двигавшиеся люди и экипажи при семиминутном экспонировании снимка просто не успевали на нём «отпечататься». А человек, который спокойно стоял возле ящика чистильщика сапог, – успел! Кто это? Мы никогда этого, конечно, не узнаем.
Но отчего не предположить, что это как раз 17-летний в ту пору Анри Мюрже, который ещё не подозревает о своей миссии. Не подозревает, что именно ему суждено так ярко запечатлеть весь срез эпохи 1830-х – 1850-х годов, эпохи зарождения того, что впоследствии назовут импрессионизмом. Не только в оказавшейся в авангарде импрессионизма живописи, литературе или музыке, но и в человеческих отношениях, не лишённых подчас фривольности. И это очень чутко ощутил Мюрже.
Леонкавалло, погодок Пуччини, был одним из авторов либретто «Манон Леско» – первой по-настоящему успешной оперы композитора из Лукки. И Пуччини не мог не знать, что именно Леонкавалло первым заинтересовался «Сценами из жизни богемы» как сюжетом для оперы… Вот тут и начинается грустная история о том, как насмерть поссорился Джакомо Микелевич с Руджеро Винцентовичем… Пуччини, конечно, предупредил коллегу по композиторскому цеху о том, что начинает писать оперу на тот же сюжет – так сказать, «иду на вы»! – и можно сегодня сколько угодно рассуждать о порядочности, об этичности такого поступка. Но мы знаем и результат этого уникального музыкального состязания!
«Богема». Дебют Любови Казарновской в роли Мими
Свою «Богему» – сегодня её иногда ставят под названием «Жизнь Латинского квартала» Леонкавалло закончил, что называется, через силу и уже после премьеры оперы Пуччини. Там много очень выразительных и очень симпатичных по музыке сцен, но, если судить с точки зрения единого драматического целого, то это, конечно, неудача.
Сегодня опера Леонкавалло – редкий гость на оперных сценах, хотя я знаю, что в Америке её ставили не раз, и замечательная певица Рене Флеминг записала арии из этой оперы. Да и в Москве уже в нынешнем веке было два концертных исполнения. Но опере Пуччини она проигрывает по всем статьям. У Леонкавалло на первом плане не Мими и Родольфо, а Мюзетта и Марсель, да и того Парижа, Парижа очень игривого и всё время поющего и танцующего в «другой» «Богеме» гораздо больше.
«Богема» на все времена
У Пуччини уже в первом акте, пусть и не очень ясно, проступают та боль и скорбь, та profondita di sentimento – глубина чувства, которая заставляет публику лить слёзы и сопереживать героям. Слушая же оперу Леонкавалло, можно обратить внимание, например, на красоту мелодий, на эффектность той или иной сцены. Но ни в коей мере не сострадать, не сопереживать – как у Пуччини.
«Богема» – опера на все времена. Она – про всех нас. Там есть то, что всегда волнует студентов, да и вообще молодых людей. Там есть канун Рождества, которое будет праздноваться всегда, там есть драма человеческая, которая есть в жизни у каждого. Любовь. Расставание. И невозможность – когда расставания, когда любви, а когда и просто невозможности соединиться.
Кроме того, «Богема» живёт вне привязки ко времени. Её можно представлять в обстановке конца XIX – начала XX века, а можно – и начала XXI. Как это было в изумительной «джинсовой» постановке сиднейской оперы, которая игралась как раз о сегодняшних студентах. Жаль, что у нас не вышло показать её в Москве…
Да, Париж будет веселиться всегда. Но только Пуччини мог «вытащить», показать не просто веселье, а веселье людей, которые и любят, и ненавидят, которым и хорошо вместе, и порой так трудно… То, что в жизни происходит с каждым. Час веселья, в кафе «Momus» на улице Saint-Germain I'Auxerrois сидят наши герои, на много кварталов вокруг пахнет ванилью, корицей, только что испечёнными круассанами и хлебом, каштанами, свежим кофе, горьким шоколадом, взбитыми сливками…
А буквально за уголком той же самой улицы мы ощущаем присутствие совсем другой, очень печальной страны, страны затаённой душевной трагедии каждого из этих людей. Той, которая – по меткому выражению одного из рецензентов драмы Мюрже – ограничена с севера нуждой, а с юга нищетой, где утро начинается с иллюзий, а вечер кончается больницей…
И у Пуччини всё это выражено чисто музыкальными средствами, взлётами и падениями, его постоянными espressivo, и на фоне этого espressivo невероятные замедления темпа, потом опять взлёт и снова падение… И Артуро Тосканини, и певшая с ним Мими и Виолетту Линия Альбанезе, с которой я много раз встречалась в Нью-Йорке в доме Чарли Риккера, бывшего артистического администратора «Метрополитен-опера», всё время говорили: смотрите, читайте внимательнее партитуры и клавиры Пуччини. Там всё сказано. Абсолютно всё. Вся драматургия выписана до мельчайших подробностей, и нет места ни для какой артистической отсебятины.
Альбанезе вспоминала, что Тосканини с невероятной тщательностью работал с каждым из персонажей «Богемы», но главной для него была всё-таки линия Мими и Родольфо. Он говорил: «Мне нужны и лирика, и драма в голосе, мне нужны невероятно красиво спетые куски и на piano, и на mezzo forte, которые выражают состояние, дрожь души Мими. Мне нужен выкрик в третьем акте, а в четвёртом – не плач, не угасание, а до последней секунды надежда, до последней секунды!»
В «Богеме» ведь нет ни увертюры, ни даже более или менее традиционной интродукции. Она начинается знаменитыми аккордами, октавными взлётами – Пуччини разрешает, например, доминанту в субдоминанту. Помните знаменитый в своё время фильм «Окно в Париж»? Так вот, эти вступительные аккорды – то же самое окно, с помощью которых зритель сразу же попадает в Париж. Париж середины позапрошлого века, продуваемый ветрами творческой свободы, не стеснённой ничем любви, которой тогда не знала Италия, – тут французская столица была поистине впереди планеты всей. Париж нарождавшегося импрессионизма, атмосферу которого удивительно точно передал Пуччини.
Самое поразительное, что он впервые побывает в Париже только через несколько лет! И Париж, чисто умозрительно выписанный Пуччини, тут в чём-то сродни Севилье
