Шоколад - Джоанн Хэррис

Я развеяла ее прах над гаванью вечером четвертого июля. Гремел салют, с пирса взлетали «бомбы с вишнями», торговали сахарной ватой, воздух полнился запахами жженого кордита, горячих сосисок в тесте, жареного лука и едва уловимым смрадом сгнившего мусора, поднимавшимся от воды. Это была Америка, о которой она мечтала. Страна-праздник, страна-развлечение. Сверкают неоновые огни, играет музыка, люди поют и толкаются — сентиментальный дешевый шик, который она любила. Я дождалась самой яркой части представления и, когда небо взорвалось разноцветными красками, высыпала на ветер ее пепел, и хлопья праха, медленно кружась и оседая в воздухе, мерцали сине-бело-красными искорками. Я хотела бы сказать что-нибудь, но все уже давно было сказано.

— Просто ужас какой-то, — повторила Жозефина. — Ненавижу похороны. Никогда на них не хожу.

Я промолчала. Глядя на тихую площадь, я слушала орган. По крайней мере, играли не «Токкату». Помощники гробовщика внесли гроб в церковь Казалось, он очень легкий — судя по тому, как они быстро, без должной почтительной медлительности шагали по мостовой.

— Плохо, что мы так близко к церкви, — с нервозностью в голосе промолвила Жозефина. — Я вообще ни о чем думать не могу, когда вижу такое.

— В Китае люди на похороны надевают белые одежды, — стала рассказывать я. — И дарят друг другу подарки в ярких красных упаковках, на счастье. Устраивают фейерверки. Общаются, смеются, танцуют и плачут. А в конце все по очереди прыгают через угли погребального костра, благословляя поднимающийся дым.

Жозефина с любопытством посмотрела на меня.

— Ты и там тоже жила?

— Нет, — качнула я головой. — Но в Нью-Йорке мы знали много китайцев. Для них смерть — прославление жизни покойного.

На лице Жозефины отразилось сомнение.

— Не представляю, как можно прославлять смерть, — наконец сказала она.

— А они не смерть прославляют. Жизнь, — объяснила я. — От начала до конца. Даже ее печальное завершение. — Я сняла с горячей решетки кувшинчик с шоколадом и наполнила два бокала, а спустя некоторое время принесла с кухни две штучки меренги, все еще теплые и вязкие внутри шоколадной оболочки, украсила их взбитыми сливками и ореховой крошкой и разложила в два блюдца.

— Мне кажется, нельзя сейчас есть. Грешно как-то, — сказала Жозефина, но я заметила, что она все равно все съела.

Время близилось к полудню, когда участники похорон наконец-то начали выходить из церкви. Вид у всех ошеломленный, все жмурятся от яркого солнечного света. Перекусив шоколадом с меренгой, мы немного повеселели. В воротах церкви опять появился Рейно, старушки сели в маленький автобус с надписью «Мимозы», выведенной яркой желтой краской, и площадь вновь приняла свой обычный облик. Проводив скорбящих, в шоколадную пришел Нарсисс, мокрый от пота, в застегнутой наглухо рубашке. Когда я выразила ему соболезнования, он пожал плечами.

— А я толком и не знал ее, — равнодушно сказал он. — Двоюродная бабушка моей жены. Попала в богадельню двадцать лет назад. Умом тронулась.

Богадельня. Я заметила, как Жозефина поморщилась. Да, «Мимозы» — это всего лишь красивое название, которым нарекли приют, куда приходят умирать. Нарсисс просто соблюдал условности. Его родственницы давно уже не существовало.

Я налила ему шоколад, черный и горьковато-сладкий.

— А пирога не желаете? — предложила я.

— Вообще-то я в трауре, — мрачно ответил он, поразмыслив с минуту. — А что за пирог?

— Баварский, с карамельной глазурью.

— Ну, разве что маленький кусочек.

Жозефина смотрела в окно на пустую площадь.

— Тот мужчина опять здесь околачивается, — заметила она. — Из Марода. Направился в церковь.

Я выглянула на улицу. Ру стоял у бокового входа в церковь. Он был взволнован, нервно переминался с ноги на ногу, крепко обхватив себя руками, будто пытался согреться.

Что-то случилось. Внезапно меня охватила твердая, паническая уверенность в том, что произошло нечто ужасное. Ру вдруг резко развернулся и быстро зашагал к «Небесному миндалю». Он почти влетел в шоколадную и застыл у двери с поникшей головой, виноватый и несчастный.

— Арманда, — выпалил он. — Кажется, я убил ее.

Мы в немом недоумении смотрели на него. Он беспомощно развел руками, словно отгоняя плохие мысли.

— Я хотел вызвать священника, а телефона у нее дома нет, и я подумал, может, он… — Ру резко замолчал. От волнения его акцент усилился, так что казалось, будто он сыплет непонятными иностранными словами, говорит на неком странном наречии из гортанных рычащих звуков, которое можно принять за арабский или испанский языки, или верлан, или загадочную помесь всех трех.

— Я видел, что она… она попросила меня подойти к холодильнику… там лежало лекарство… — Он опять прервал свою речь, не совладав с нарастающим возбуждением. — Я не трогал ее. Даже не касался. Я не стал бы… — Слова с трудом срывались с его языка. Он выплевал их, словно сломанные зубы. — Они скажут, я набросился на нее. Хотел украсть ее деньги. Это неправда. Я дал ей немного бренди, и она просто…

Он умолк. Я видела, что он пытается овладеть собой.

— Так, успокойся, — ровно сказала я. — Остальное расскажешь по дороге. Жозефина останется в магазине. Нарсисс вызовет врача из цветочной лавки.

— Я туда не вернусь, — уперся Ру. — Я уже сделал, что мог. Не хочу…

Я схватила его за руку и потащила за собой.

— У нас нет времени. Мне нужна твоя помощь.

— Они скажут, что это я виноват. Полиция…

— Ты нужен Арманде. Пойдем, быстро!

По дороге в Марод он мне сбивчиво поведал о том, что произошло. Ру, испытывая угрызения совести за свою вспышку в «Миндале» минувшим днем и видя, что дверь дома Арманды открыта, решил зайти и увидел, что старушка сидит в кресле-качалке в полуобморочном состоянии. Ему удалось привести ее в чувство настолько, что она сумела произнести несколько слов. «Лекарство… холодильник…» На холодильнике стояла бутылка бренди. Ру наполнил стакан и влил ей в рот несколько глотков.

— А она взяла… и затихла. И я не смог привести ее в сознание. — Его душило отчаяние. — Потом я вспомнил, что у нее диабет. Наверно, пытаясь помочь, я убил ее.

— Ты ее не убил. — Я запыхалась от бега, в левом боку нещадно кололо. — Она очнется. Ты мне поможешь.

— А если она умрет? Думаешь, мне поверят? — сердито вопрошал он.

— Не ной. Врача уже вызвали.

Дверь дома Арманды по-прежнему распахнута настежь, в проеме маячит кошка. Изнутри не доносится ни звука. Из болтающейся водосточной трубы с крыши стекает дождевая вода. Ру скользнул по ней оценивающим взглядом профессионала: «Нужно поправить». У входа он помедлил, словно ожидая приглашения.

Арманда лежала на коврике перед камином. Ее лицо блеклого грибного оттенка, губы синие. Слава богу, Ру выбрал для нее правильную позу: одну ее руку сунул ей под голову в качестве подушки, а шею повернул так, чтобы обеспечить полную проходимость дыхательных путей. Она неподвижна, но едва заметное колебание спертого воздуха у ее губ свидетельствует о том, что она дышит. Рядом — сброшенная с ее колен недоконченная вышивка и опрокинутая чашка с выплеснутым кофе, образующим на коврике пятно в форме запятой. Ни дать ни взять, сцена из немого фильма. Ее кожа под моими пальцами холодна, как рыбья чешуя; в прорезях век, тонких, как мокрая гофрированная бумага, виднеется темная радужная оболочка. Черная юбка на ней задралась чуть выше колен, открывая постороннему взору алую оборку. При виде старых больных коленок в черных чулках и яркой шелковой нижней юбки, надетой под невзрачное домашнее платье, меня вдруг пронзила острая жалость к старушке.

— Ну? — рыкнул в волнении Ру.

— Думаю, выживет.

В его глазах — недоверие и подозрительность.

— В холодильнике должен быть инсулин, — сказала я ему. — Наверно, это лекарство она и просила. Быстро давай его сюда.

Свое лекарство — пластмассовую коробочку с шестью ампулами инсулина и одноразовыми шприцами — она хранит вместе с яйцами. На другой полочке коробочка трюфелей с надписью «Небесный миндаль» на крышке. Кроме конфет, продуктов в доме почти нет. Открытая банка сардин, остатки мелко рубленной жареной свинины в жирной бумаге, несколько помидоров. Я ввела ей препарат в вену на руке. Это я умею. Когда состояние матери начало резко ухудшаться в связи с болезнью, которую она пыталась излечить множеством методов нетрадиционной терапии — акупунктурой, гомеопатическими средствами, ясновидением, — мы все чаше стали прибегать к старому испытанному способу — морфию. Покупали его на черном рынке, если не могли достать рецепт. И хотя мать не жаловала наркотики, она была счастлива, когда боль утихала, и, обливаясь потом, жадно смотрела на башни Нью-Йорка, плывущие перед ее глазами, словно мираж. Я приподняла Арманду. Кажется, она легкая, как перышко, голова безвольно болтается. На одной щеке следы румян, отчего лицом она похожа на клоуна. Я зажимаю ее застывшие негнущиеся руки между своими ладонями, растираю суставы, грею пальцы.