Успеть. Поэма о живых душах - Алексей Иванович Слаповский

— Не было. Любой в чем-то виноват, потому что в каждом есть говнецо. И Сталин это понимал и говнецо вытравлял, как умел. Без всякой выгоды для себя, не то, что нынешние. Сейчас своих не трогают, отсюда и коррупция, а Сталин даже друзей сажал. Беспощадно. Потому что один закон для всех.

— Или одно для всех беззаконие.

— Вот не надо! Он к народу как к детям относился! Говорят: психопат, шизофреник, такой-сякой, а он просто нервничал! Как любой отец. Я вот очень спокойный, а один раз Антоху своего, вышел из себя, психанул, так треснул, что у него шишка на кумполе вскочила, Лариска чуть не убила меня.

— Антоху? Антоном сына зовут?

— Ну. А что?

— У меня сын тоже Антон.

— Бывает. Я про что — я ведь не просто так психанул, он семейные деньги из стола украл! Не знаю, зачем, так и не сознался, но факт есть факт. И что, как ты говоришь, по закону с ним? В полицию тащить? Нет, я по-отцовски, но действенно. Вот и Сталин так действовал. Нам у китайцев учиться надо, — неожиданно высказался Виталий.

— При чем тут китайцы?

— А у меня племянник с ними дело имеет, сын брата покойного, служил там на границе, общался помимо службы, увлекся ихним, как сказать… Менталитетом. Сейчас торгуют взаимно, он там и живет практически, прописался, можно сказать. И говорит: ты только попробуй про Мао Цзэдуна плохое слово сказать и про них вообще. Они себя уважают, у них вся страна — как семья, а мы, идиоты, только и делаем, что грязью себя поливаем! Войну выиграли, великую державу построили, в космос полетели, нет, блин, все равно недовольны!

— Ты патриот, значит?

— А ты нет?

— Тогда объясни, — Галатин старался аккуратно и размеренно складывать слово со словом, чтобы точно выразить мысль. — Тогда объясни мне, Виталий, как это получается: нашу страну ты любишь и считаешь великой, а наших людей, как я понял, считаешь говном. Что ты любишь тогда? Территорию? Знамя? Гимн? Страна отдельно, а люди отдельно? Не понимаю.

— Я не сказал говно, я сказал — с говнецом. Есть разница? Да, мы такие, но не всегда же. Есть же что-то святое в душе. И Сталин это святое пробудил — на пятилетки, на войну, на космос, потому что при нем это все начиналось. А дерьмецо, наоборот, давил. Чего сейчас как раз не хватает, сейчас пробудили как раз дерьмецо! А мы и рады, и давай каждый по-своему друг друга кидать и обманывать!

— И ты тоже?

— А чем я лучше? Химичу, как умею, но в целом не хамничаю. Ты дай мне законы, я не против, но ты дай их такие, чтобы выгодно было соблюдать. Правильно или нет? А если не выгодно, то я и не соблюжу… Или как? Соблюду?

— Соблюду.

— Потому что никто не дурак, чтобы против себя работать. Думают, работяги против строгости? Я только за, но для всех!

— Ты меня запутал, Виталий. То ты против закона, то, наоборот, давай тебе правильный закон.

— Невнимательно слушаешь, — объяснил Виталий. — Я за порядок, а по закону он или какой-нибудь Сталин его установил, мне все равно. Ладно, теперь давай по делу. Но между нами, хорошо?

— Хорошо.

— Мы сейчас в Широком остановимся на пару часов. У меня там родственница, но Лариска моя терпеть не любит, когда я родственникам помогаю. Она очень строгая, если кто чужой. А там две девчонки маленькие, мне их жалко, я им кое-какие подарки везу, продукты. Короче, ты тут подреми или послушай, посмотри что-нибудь, а я пообщаюсь. С собой не зову, они посторонних стесняются. Не против?

— Не против.

«ПУШКИНЪ»

Согдеев ел с большим аппетитом и быстро, но успевал и говорить.

— Это даже хорошо, что ты на обострение пошел. Будем играть с открытыми картами. И я тебе расскажу, что тебя ждет.

— Ты как в кино. Большой босс пугает клиента. Нормально, тут как раз обстановка тоже, как в кино.

— Понял тебя. На декорации похоже, не спорю. Когда тут открылось, я тоже подумал — как-то все чересчур, подделка под старину, официанты лакеев изображают, антикварные штуки, меню по-старому написано. А потом понял — это не подделка, это игра. С юмором все, если приглядеться. И я, согласен, тоже будто играю, с юмором, но сам посуди, разве я могу с тобой серьезно говорить? Грубо говоря, если уж мы в таком месте, я дворянин, а ты крестьянин, хоть и вместе за столом сидим. А если по-современному рассуждать, все еще проще: весь мир делится на два основных класса: те, кто управляет людьми, и те, кем управляют. Я из первого класса, ты из второго. И я, в сущности, этим все сказал. И был бы ты догадливый, ты бы встал и сказал: спасибо, батюшка-барин, что не высек меня, что на каторгу не сослал и в живых оставил.

— Наглеешь помаленьку? — хладнокровно спросил Антон, с удовольствием чувствуя, как в нем разгорается радостная злость.

— Наглеют снизу вверх, а я расставляю все по местам.

— Хочешь сказать, можешь высечь, сослать на каторгу и вообще убить?

— Не хочу сказать, а — сказал. И… — Согдеев с сожалением осмотрел опустевшие тарелки. — И на этом все. Есть вопросы? И учти, я по-человечески хотел поговорить. Ты сам нарвался.

Слушая Согдеева, Антон отпивал кофе, которого всего-то было на три-четыре крошечных глотка, и не заметил, как добрался до кофейной гущи. Вытер салфеткой рот, сплюнул в нее горькие крупинки, скомкал салфетку, положил на стол, взял высокий стакан с водой, поданный вместе с кофе, отпил, прополоскал рот, посмотрел на стакан, на Согдеева, который в это время приподнял руку, подзывая официанта. И плеснул в Согдеева. Попал в лицо, на рубашку и пиджак.

— Ну и мудак же ты, — сказал Согдеев, встряхивая головой и вытирая рукой глаза.

К нему бежал официант с полотенцем, Антон кинул на стол две сотенные бумажки за кофе, хотел встать, но тут что-то крепко, до удушья, обхватило его за шею.

— Что с ним сделать? — спросил голос сзади и сверху, над головой.

— Ничего, пусть проваливает, — сказал Согдеев.

Хватка ослабла, руки, прощаясь с его шеей, похлопали по плечам и провели по ним, будто что-то счищая. Антон встал, обернулся, увидел перед собой огромного мужичину в черном костюме, в белой рубашке с узким черным галстуком. Униформа телохранителя. Откуда он возник, непонятно.