Безмужняя - Хаим Граде

— Мориц бросил пить? Твой муж сидит и работает? Не иначе как Мессия пришел! — пожимает плечами Гута.

Мэрл ничего не сказала, только пристально поглядела на Голду, которая прежде не произносила имя Морица без града проклятий, а теперь быстро и как бы мимоходом сказанула, что Мориц перестал пить. Мэрл ждала, что мельница снова начнет молоть и сыпать новостями. Но Голда умолкла так же внезапно, как заговорила, и так же неожиданно ушла. Дня через два она снова явилась и напала на Мэрл с криком:

— Ну, Мэрка, чего ты сидишь сложа руки? Дай ему развод, твоему ничтожеству. Годы не ждут. Оглянуться не успеешь, как старухой станешь. Живи вовсю, и пусть враги твои лопнут от зависти!

— А кто меня так ждет, что я должна спешить с разводом? — спросила Мэрл, и в глазах ее вспыхнули искорки.

— Мориц тебя ждет! — выпалила Голда. Она больше не в силах была сдерживаться.

Мэрл такого ответа и ждала, но Гута вспылила: Господи Боже мой! Еврей так не терпит от гоя-антисемита, как Мэрл натерпелась от Морица! Как только можно теперь говорить о том, чтобы Мэрл за него вышла?

— Вот как? — не сдавалась Голда, и разумные доводы уже рвались с ее языка: она слыхала и о вещах похуже. Она слыхала о мужчинах, которые от сильной любви убивают своих женщин. Все, что Мориц вытворял, было только от любви к Мэрке. Сколько лет он помирал по ней, а она гнала его от себя; с горя он и пил, и скандалы устраивал, и ее Шайку совращал. Теперь он стал совсем другим, сам не пьет и Шайке не дает даже каплю водки в рот взять. Он достаточно долго насиделся в холостяках, без дома, и теперь будет золотым мужем.

— А откуда ты знаешь, что он возьмет меня? — допытывается Мэрл, будто за нею-то дело не станет. — Он что же, совсем не боится ни раввинов, ни того, что будут думать в городе?

У Голды прямо дух перехватило, так поспешно она затараторила: Морицу наплевать и на раввинов, и на весь город. Пойди, скажи Мэрл, велел он, пойди, скажи Мэрл, что, несмотря на все чахотки, которые я нажил из-за нее, я люблю ее еще больше, чем прежде. Так он говорил и клялся всеми клятвами, бил себя кулаком в грудь и плакал такими искренними слезами, что больно было смотреть на него. Пойди, скажи Мэрл, просил он, что хоть все и плюют в ее сторону, я люблю ее, как жизнь свою, и буду драться за нее как лев. Если, сказал он, мы не сможем выдержать в Вильне, то убежим за море. В деньгах у меня недостатка нет. Я просто хочу поглядеть, кто осмелится пискнуть. Вот это мужчина! Мориц — не Калман. Портянка — не одежда, Польша — не держава, а твой Калман — не мужчина!

Когда Голда закончила говорить, Мэрл медленно встала, выпрямилась и отчеканила:

— Пора возвращаться домой. Если Калман еще не снял квартиру, я останусь жить с ним.

Она хотела еще сказать, что готова жить хоть с чертом, лишь бы не с Мойшкой-Цирюльником. Но Голда выхватила из своего кошелька ключ от квартиры Мэрл и сообщила: она догадалась сама сходить поглядеть, что этот герой Калман собирается делать. Дверь оказалась запертой, а ключ был у соседки.

— Ты отыскала ключ у соседки или сама выгнала Калмана? — пристально посмотрела Мэрл на сестру.

— Что? Я его выгнала? — с визгом схватилась за сердце Голда. — Я один только раз ходила спросить его, когда он переселится, а на второй раз уже нашла ключ у соседки.

— Ты очень некрасиво поступила, сестра, — проговорила Гута, опустив руки и всхлипывая.

— Дура, чего плачешь? — крикнула Голда и тоже расплакалась. — Ведь не я их разлучила. Но если уж Мэрл от него ушла, так я хотела, чтобы рана ее побыстрей зажила.

Мэрл не могла ни плакать, ни дать отповедь Голде. «Опять Мойшка-Цирюльник!» — думала она. Он подослал Голду выгнать Калмана. Если уж этот выродок сумел уговорить ее сестру, которая знает его не один год, не удивительно, что он убедил благочестивого Калмана, будто Мэрл была его любовницей. Она все время думала только о полоцком даяне и как-то не вспомнила о том, что ее собственный муж тоже достоин жалости.

Айзикл Бараш

Долговязый тощий маляр Айзикл Бараш жил своим прошлым величием, памятью о тех временах, когда он был солдатом русской армии. Он служил в тяжелой артиллерии, а потом попал в немецкий плен. Он очень любил рассказывать, как шел ему мундир артиллериста и каким героем он показал себя на фронте. Маляры смеялись над его историями: на нем измазанная измятая шапка, куцый пиджачок и узкие штаны, а он толкует о мундире! Жена ему бока обдирает за каждую рюмку, а он похваляется, каким Самсоном-богатырем был на войне! Айзикл очень страдал, когда ему напоминали, что жена бьет его, и редко приходил на малярскую биржу. Жена его была торговкой и возвращалась домой с рынка только к вечеру; он же целыми днями валялся на постели, заложив руки за голову, и глядел в потолок. Но оттого, что он часами лежал, не имея кому даже слово сказать, ему было смертельно скучно. Поэтому он очень обрадовался, когда однажды к нему совершенно неожиданно заявился Калман.

Калман рассказал, что разводится с женой и ищет угол для ночлега, потому что за целую квартиру ему нечем платить. И если Айзикл и его жена согласны, то он переберется к ним. Других друзей у него нет.

— Перебирайся, приятель, перебирайся, — сел в постели обрадованный Айзикл, — мы будем с тобою два тела — одна душа. В казарме я тоже имел такого товарища. Мы курили махорку из одной пачки и ели из одного котелка.

— Я стеснен в средствах, но буду платить столько, сколько велишь, — уныло произнес Калман. — А что жена твоя скажет? Она не будет против?

— А если и будет против, боюсь я ее, что ли? Слышишь, Калманка, когда я служил в солдатах, у меня была шинель, твердая, как жесть. Поставишь ее, и она стоит сама по себе.

— Может, ты сумеешь добиться, чтобы жена не возражала, если я у вас поселюсь?

— Добьюсь, приятель, добьюсь! Слышь, Калманка, однажды я стоял в карауле. Мне приказали никого не пропускать. Не пропускать, так не пропускать. Вижу, гуляет курица. «Назад!» — кричу я. А она делает вид, что не слышит. Тогда я взял и поднял ее на штык! Приходи завтра, Калманка, я к тому времени поговорю с моей ведьмой.

Едва Калман ушел, Айзикл опустил на пол волосатые ноги и принялся искать ботинки. Найдя их, он оделся, напялил на голову испачканную шапку и понесся на дровяной рынок разыскивать Мойшку-Цирюльника. Обещанной кварты водки с закуской за то, что уговорил Калмана развестись с женой, Мориц ему еще не дал. А теперь Айзиклу мало одной кварты; ему видится целый шинок с полными бутылками, которые Мориц поставит для всех приятелей, и они пустятся в разгул по Вильне на семь дней и семь ночей.

Айзикл добирается до рынка, находит Морица и сообщает ему радостную весть: он убедил барана Калмана дать развод жене. Теперь путь к агуне свободен. Мойшка закрывает правый глаз, а левый у него становится вдвое шире.

— Кому это ты рассказываешь? Мне? Всем известно, что как только моя бывшая невеста даст развод этому барану, мы с ней сыграем свадьбу в залах Бунимовича. А он мне сообщает, что путь свободен!

Видя, что Цирюльник хочет зажулить обещанную выпивку, Айзикл прикидывается простачком и обращается к Морицу за советом: Калман просится к нему в жильцы. Если он примет барана, у него могут быть неприятности от его ведьмы-жены; если же не примет, тому придется жить у своей жены, у агуны, и тогда Морицу будет так же непросто добраться до своей невесты, как взять крепость. Так как поступить?

Мориц открывает закрытый глаз и закрывает раскрытый. Ему-то что? Айзикл может принимать или не принимать барана, а их обоих может принять земля. Если баран не захочет выселиться из квартиры Мэрл по-хорошему, то его вынесут оттуда в саване. Пока он, Мориц, был холостяком, он еще позволял малярам доить себя. Теперь же, когда он собирается жениться, деньги нужны ему на более важные расходы. И вообще, ему больше не к лицу иметь дело с босяками! Он бросил пить, и его единственный настоящий друг, муж невестиной сестры, тоже бросил пить. Как же он станет валяться в шинке с голодранцами и нарушит данное невесте слово о том, что он капли в рот не возьмет! Вот говорят же «железный дурак», а «Айзик» как раз и означает «железный». Но пока еще не говорят «Мориц-дурак».

Цирюльник поворачивается к Айзиклу своей жесткой спиной, и тот понимает, что с Мойшкой лучше не водиться. Он выбирается с дровяного рынка и глядит на противоположную сторону Завальной улицы; там, напрасно ожидая работы, стоят маляры и хлопают себя по плечам, чтобы согреться. Снег еще не выпал, но камни прямо-таки белы от мороза, а небо такого ровного голубого цвета, как лед на озере. Айзикл смотрит на свои короткие узкие штаны, на портянки, вылезающие из разодранных ботинок, и снова на малярскую биржу. Не видать ни одного хозяина, который искал бы мастера покрасить стену, а стоять на бирже просто так, чтобы компания смеялась над ним, как над Калманом, ему не хочется. Он натягивает шапку на лоб, засовывает в карманы свои длинные руки, торчащие из коротких рукавов, и отправляется домой.