Безмужняя - Хаим Граде

— Я вчера не так уж пил, чтобы быть по-настоящему пьяным.

Увидев, что Мэрл добродушно усмехнулась его оправданию, и убедившись, что все равно не быть ему таким амбициозным, как Мориц, Калман еще безрадостней пробормотал:

— Нет работы! Придется снова стать кладбищенским хазаном.

Он ожидал, что жена станет возражать: она, мол, не хочет, чтобы муж ее был на кладбище завсегдатаем. Но Мэрл молчала и лишь кивнула в знак согласия. Калман взял палку и хмуро вышел из дому. По дороге к кладбищу он увидел, что староста Зареченской синагоги стоит на своем крылечке и глядит в сторону рынка. Калману что-то пришло в голову, и он остановился у крыльца.

Минутой раньше мимо проходила похоронная процессия, и Цалье вышел спросить, сколько лет было покойнику. Услышав, что тому было всего за шестьдесят, умиротворенный Цалье победно глядел на лавку, хозяин которой кричал ему, что восьмидесятилетние тоже умирают. «Я и его похороню! Буду стоять вот здесь, на своем крылечке, и провожать глазами гроб, когда его будут нести мимо», — размышляет староста и вертит на указательном пальце большую связку ключей. Лавочник грозил, что Цалье не будет старостой синагоги, так вот пусть видит этот собачий торгаш, что пока он еще староста и ключи от синагоги у него. Свою пятую жену Цалье взял с год назад, и до последнего времени она была смирной женщиной. Но недавно она разговорилась, что, мол, другие мужья, которые женятся на старости лет, отписывают на жену часть наследства, а он все держит под замком, точно она у него в прислугах. «Ее я тоже похороню», — подумал Цалье и стал покачиваться на своих кривых и длинных жилистых ногах, как бы проверяя, насколько прочно он еще стоит на земле.

— Когда вы отпираете синагогу? — спрашивает его вертящийся у крыльца человечек с палкой в руке.

— Синагогу я открываю к Минхе и к Майрив. А вам сейчас чего там надо? — с удивлением смотрит на него Цалье.

— Сам не знаю, разве что на несчастья свои посмотреть, — тянет и мямлит человечек, пряча голову в узкие плечи. — Я хочу посмотреть на объявление о полоцком даяне. Я муж агуны.

Цалье рассматривает Калмана водянистыми глазами, испещренными кроваво-красными жилками. Его лицо в лиловых пятнах становится еще лиловей и пятнистей, а мешки под глазами — еще более пухлыми. Он выпрямляется, задирает голову и поворачивается к Калману жесткой, как кусок жести, спиной, что обычно делает в ожидании стычки. Цалье ждет, что муж агуны начнет с ним драться за полоцкого даяна, как лавочники в синагоге. Но тот вдруг принимается вздыхать и жаловаться, что полоцкий даян сделал его несчастным: «Ой, каким несчастным он меня сделал!» Цалье вертит связку на пальце и морщится. Он мысленно сравнивает себя с этим человечком и раздумывает о том, что агуна не сумела отличить хорошее от плохого. Он бы такой молодой женщине подошел куда больше, да и она ему тоже. Его жена, пятая по счету, — старая квашня.

Если он так уж жаждет увидеть, как раввины разделали полоцкого даяна, то он может прочесть это объявление на дворе городской синагоги, говорит староста. Калман отвечает, что у него нет времени спускаться туда, потому что он кладбищенский хазан и должен идти на кладбище читать поминальные молитвы. Калман хочет взойти на крыльцо, но Цалье загораживает дорогу, словно боясь, как бы муж агуны не осквернил крылечка, и изрекает: «Если к миньяну не числят раввина, который позволил ему жить с замужней, то могут ли его, прелюбодея, допустить на кладбище поминать?» Калман отступает в испуге, но тут же им овладевает дикий гнев и он начинает кричать, что его не запугают, да и к тому же он еще и маляр.

— А какой человек пустит вас в свой дом красить стены? — таращит на него староста водянистые глаза с кроваво-красными жилками. — Послушайте меня, вместо того чтобы идти на кладбище, зайдите к жене полоцкого даяна, и тогда вы узнаете то, что известно всему Заречью. Раввинша кричит своему мужу, что он заступается за агуну ради их тайных свиданий. Даже те паршивцы, которые в синагоге галдели, почему, мол, я не зачисляю раввина в миньян, теперь заткнулись. Раввин, между нами будь сказано, встречался с вашей женой в Зареченской синагоге. Я, бывало, ждал до полуночи и потом тащился запирать синагогу, потому что считал, что он там сидит и изучает Талмуд. А оказалось — он там с вашей женой встречался. Если б у меня была такая жена, она раньше бы попала на кладбище, чем к чужому мужчине. Тьфу на вас обоих!

Цалье уходит к себе и запирает дверь. Калман еще долго стоит как громом пораженный, пока, наконец, не отползает от крылечка, ощупывая палкой пространство вокруг себя, как если бы он вдруг ослеп. Ведь он знал, что жена с ума сходит по полоцкому даяну, а теперь услышал, что и раввинша говорит то же самое. А если так, то совершенную правду рассказал Мориц: Мэрл была когда-то его любовницей, но он бросил ее за то, что у нее на стороне был другой — ее будущий муж. Маляры вчера сказали ему, что она выбрала его как ширму. Они правы, его верные друзья! Она вышла за него, чтобы иметь возможность встречаться с полоцким даяном. А тот разрешил ей выйти замуж именно для того, чтобы он, Калман Мейтес, служил им ширмой. На кладбище он уже не пойдет, там можно нарваться на еще больший позор, чем в городской синагоге. Он пойдет на малярскую биржу. Снова разыщет Морица, с ним зайдет в погребок закусить и потолковать. Маляры — преданные товарищи, а Мориц, как он убедился, честный человек, хотя и простоват. А что за щедрая рука у него, у этого Морица: всех угощает за свой счет!

Когда Калман появился на бирже, добрые друзья встретили его совсем не так, как вчера. Мойшка-Цирюльник велел им палками гнать этого барана Калмана. Его надо так затюкать, чтобы он на биржу и носа сунуть не мог, — наставлял Мойшка. А если маляры не послушаются, то он скорее станет пить с собаколовами, чем с ними. И когда Калман появился, компания встретила его злобным молчанием; все сделали вид, что не замечают его. Некоторое время он удивленно оглядывался, а затем спросил тихим голосом о своем лучшем товарище Айзикле Бараше. Где он? Его пригласили на какую-нибудь работу?

— Жена, наверно, избила его поленом или подбила ему глаз, и у него от страха одышка и медвежья болезнь, — ответил ему один из ватаги. — Ну, Калман-баран, ты уже развелся со своей новогрудской женушкой?

Калман снова заскулил, что жена его не из Новогрудка и зовут его Калман Мейтес, а не Калман-баран. Но вся ватага яростно нападает на него: если он не разведется с этой своей новогрудской женой, пусть лучше на биржу не заглядывает. Им не к лицу, чтобы о маляре говорили, что он тряпка! Пусть идет он, тряпка, на кладбище, на синагогальный двор к попрошайкам! «Пошел вон отсюдова!» — кричат они по-русски, и Калман отступает, как перед стаей волков. Он скрывается в ближайшем переулке, подымает глаза к небу и бормочет помертвелыми губами:

— Владыка мира сего, ведь я еще больше отлучен, чем полоцкий даян!

Он застывает у красной церквушки за каменной оградой, глядит, глядит, но вдруг спохватывается: с чего это он смотрит на крест? Не хочет ли он, упаси Боже, креститься? Калман отворачивается и замечает, что стоит в Гитки-Тойбином переулке, где живет реб Ошер-Аншл, раввин по разводам. «Если бы она дала мне развод, я был бы спасен», — мелькает у него в голове. Он крадется вдоль стены, точно опасается, что реб Ошер-Аншл услышит его мысли и окликнет в окно, чтобы развести с женой. Нет! Нет! Вдовцом он уже был, а разведенным быть не хочет!

По переулку торопливо проходит младший шамес главной синагоги с шестами для хупы на плече. Калман хватает его за локоть: вот как? Его таки приглашают на свадьбы?

— Кто вы? — сердито спрашивает его маленький чернявый Залманка.

— Я — Калман Мейтес. Тот самый человек, которого вы погубили, женив на агуне.

— Это вы меня погубили, а не я вас! — подпрыгивая, бросает ему в лицо Залманка. — Вы из меня ведрами кровь цедили! Я лично вынужден был расклеивать на синагогах решение ваада против полоцкого даяна. Слава Богу, что этим обошлось и меня снова приглашают ставить хупу.

Перед битым младшим шамесом Калман все же не может смолчать. И он обрушивает на него всю накопившуюся горечь и ругает его теми же словами, которыми его самого вчера утром обзывала Мэрл, а сегодня — маляры на бирже:

— Вы трус, ничтожество, тряпка, а не мужчина! Вам дали пощечину в городской синагоге, а вы еще расклеиваете объявления против себя самого!

— Тряпка вы, а не я! — смеется над ним с издевкой Залманка, — даже агуна, которая вас раньше заманила, хочет теперь от вас отделаться, хочет развестись с вами.

— Вы лгун! — надвигается на него Калман с палкой в руке.

— Что такое? Вы ударите меня? Если вы меня пальцем тронете, я вам устрою черную хупу. — Залманка снимает с плеч шесты. Все знают, говорит он, что на заседании раввинского суда реб Лейви Гурвиц упрекал полоцкого даяна в том, что сама агуна уже жалеет о своем замужестве, а полоцкий даян возражал, что он не раскаивается и не позволит агуне развестись с мужем. «Так кто из нас двоих тряпка?» — спрашивает Залманка, вскидывает шесты на плечо и пускается наутек.