Скитания - Юрий Витальевич Мамлеев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
…Гой ты, Русь моя родная,
Хаты — в ризах образа…
Не видать конца и края —
Только синь сосёт глаза…
Когда всё кончилось — после этой почти часовой мистерии, да время-то было ни при чём, — не произошло никакого «разговора», а почти единый поток сознания, выражаемый то шёпотом, то обрывками речи, то просто глазами. И в этом потоке многое стало ясным… А под конец Андрей неожиданно разразился целой тирадой:
— Кто он, Есенин? — начал он. — Великий поэт — конечно, да, но… Есенин — сама Россия или какая-то её часть; как сама Россия, как сама Родина — он выше всяких определений, в том числе и таких, как «великий поэт». Любые слова не в силах выразить это, кроме самой его поэзии. Это уникальный случай в мировом искусстве. Нечто аналогичное есть, может быть, в предсмертных словах «…маме…» Это рана, а не только поэзия. И как при самой ране, здесь нет отчуждения, и это исключительный случай: нет «искусства», нет «набоковщины». Это — искусство древних.
Ещё один случай — Достоевский. Предельная искренность, предельная русскость. Два полюса, но связанных между собой: Достоевский и Есенин, русский город и русская деревня… Все таинственные крайности их сознания сходятся. Вот предмет для познавания… При всей любви к нему, Есенин ещё не понят до конца. Как и русская песня, русские народные мелодии, Есенин — гораздо больше, чем великий поэт. Он выразил то, что не смог выразить и Пушкин и что недоступно западному уму.
Никаких аналогов Есенину в мировой поэзии быть не может, как не может быть «аналогов» России. Никакая это и не «поэзия» в банальном смысле — разве можно назвать поэзией, когда вскрывают твоё сердце? Любые эмоции в «нормальной» поэзии не идут так далеко. Одна из глубочайших тайн — это тайна есенинской интонации. Простейшие слова — благодаря этой интонации и тайной музыке в ней — становятся способными переворачивать душу… Такой любви к родине, иногда почти равной безумию, не было ни у кого, кроме, может быть, Достоевского…
Вся русская литература — священна, ибо она в последней глубине своей выражает величайшие сокрытые иероглифы русской души. Но Есенин именно здесь тоже уникален. Его поэзия — это шифр. Это священные национальные иероглифы, причём очень странно, но иногда это самые простые слова, без всякой, казалось бы, символики. Например, «как живёт теперь наша корова, грусть соломенную теребя». Боже мой, ведь вовсе не надо жить в деревне и даже так уж любить коров, чтоб эти стихи вызвали у каждого русского человека потоки внутренних слёз. Это слишком бьёт в сердце. Ясно, что дело в каких-то невероятных архетипических переживаниях, стоящих за этим… В каких-то тысячелетних пластах, которые живут в душе горожанина так же, как и в душе «деревенщика»… И все эти иероглифы, и вся есенинская поэзия говорит о тайне бытия России, о сущности этого бытия.
И, конечно, русская литература в целом. Но Есенин — это невероятная концентрация. Это удар — внутренними символами всей органики русской души. «Что навеки любил не один и калитку осеннего сада, и опавшие листья с рябин».
Эта поэзия вошла в нас до нашего рождения. И такой человек был сломлен своим жестоким временем, фактически распят. Распят, как распята была и вся Россия. Россия не нуждается в искусстве, в метафизических учениях, ибо сама Россия, даже её природа, слишком метафизична… «Если крикнет рать святая: „Кинь ты Русь, живи в раю!“ Я скажу: „Не надо рая, Дайте родину мою“». И всё-таки Россия. Ведь и Есенин, и Достоевский — величайший русский поэт и величайший русский писатель — не вмещали всю Россию… Да её и никто не вмещал и не вместит никогда. Да и сама вселенная её не вместит, ибо вселенная определена, а Россия — вне фиксации и вне определения. Мы — эмигранты, и Норман тоже эмигрант. На расстоянии многое видится лучше… И эта нежность, уходящая вглубь русская музыка…
И, наконец, вот мы. Сидим за столом. Раздаются русские голоса… Не только здесь, в этой комнате. Они раздаются везде… Они раздаются «там». Родные, бесконечно родные голоса… В чём, в чём же дело? Как будто не ясно… Может быть, Россия — больше, чем Родина… Дело не только в родстве, в родности, которая объединяет всех нас, а ещё в какой-то последней тайне, которая тоже объединяет. И эта тайна уже больше, чем этот мир, и конец его вовсе не означает разрешения нашей тайны. Ибо её не познать умом. Да, конечно, Родина, но и больше, чем Родина… И Норман — который там не родился — знает это. Но почему иногда, несмотря на все человеческие дрязги и истерики, мы так любим друг друга? Потому что в каждом из нас заложено «то»…
Давайте смотреть друг другу в глаза, и общность этой тайны осветит нас… И что может быть роднее этой общности? И почему эта «роднота» так пронизывает всё и поэтому мы не только «братья и сёстры» друг другу, но и нечто большее? …Ну и давайте беречь друг друга.
12
На следующее утро Замарин собрался уезжать. Он выглядел почему-то довольно суровым.
— Ну как… вообще? — с каким-то странно умоляющим вопросом обратилась к нему Лена, точно речь шла о жизни и смерти.
Он ничего не ответил. Пожал руку Андрею и сказал ему:
— Будь более жёстким и твёрдым, старик. Наша мягкость не всегда годится. На этот сюрреалистический мир надо тоже ответить необычным ходом.
И он ушёл.
И опять потекли дни своим извращённо-невероятным ходом. Когда в Москве было утро — здесь была ночь. Андрею надо было решить судьбу своей второй книги. Его издательство не нажимало особенно (они печатали в своё время даже великого Маркеса — в неприятное для него время в США), но категорически заявляло, что требуется роман. В остальном он волен. Форма легенд и даже рассказов почему-то мало находила сторонников в читательских массах, хотя, казалось бы, что может быть современнее рассказа с его концентрацией идей и образов.
Внутренне Андрей был согласен — роман так роман, он напишет его в своём духе, и
