Сибирь - Георгий Марков

Маша села напротив Кати, посмотрела на нее в упор и улыбнулась как-то очень застенчиво, по-детски.

"Она совсем еще девчоночка", - подумала Катя.

- Сколько тебе лет, Маша? - не утерпела Катя.

- В рождество Христово двадцать стукнет. А тебе?

- Я много старше тебя. Двадцать два года мне.

- Ну и много! - засмеялась Маша. - Стареть вместе будем. Даже я наперед.

- Почему?

- Потому что я наборщица. Типографские рано стареют, свинцовая пыль их съедает.

- Ты про меня-то все знаешь, Маша?

- Знаю. А про себя расскажу. А потом и про тебя добавлю. - И Маша опять застенчиво улыбнулась, взглянув на Катю исподлобья приветливыми глазами. Мы тут живем трое: две сестры и брат. Старшая моя сестра, Дуня, ушла в ночь в типографию - за одной кассой мы с ней стоим. Брат Степа сейчас дома.

Ему шестнадцать исполнилось. У купчихи Некрасовой на складе тяжести таскает. В тятю он у нас - сильный ужасно. Нас двоих с Дуней на опояске за всяк просто перетягивает! Степа! - возвысила она голос. - Иди-ка сюда, скажи "здравствуй".

- Слышу, - раздался спокойный голос. Занавеска, приоткрывшая вход в левое отверстие, зашевелилась, и, щурясь на лампу, из комнатки вышел брат Маши:

высокий паренек, костистый, сухощавый, с заостренными плечами, в рубашке-косоворотке под пояском, штаны заправлены в сапоги. Волнистые, почти кудрявые темно-русые волосы прилежно причесаны на крупной круглой голове. Лицо серьезное, даже слишком серьезное, без намека на улыбку. А глаза как у сестры, полны застенчивости и доброжелательства. Только в них больше, пожалуй, пристальности и любопытства, чем у Маши.

- Лукьянов, - протягивая руку Кате, сказал паренек и чуть поглуше добавил: - Степан.

- Степа, - уточнила Катя. Губы ее дрогнули в усмешке, которую невольно вызывала эта неподкупная серьезность брата Маши, но она тут же подавила свою усмешку, подумав, что может обидеть парня.

- Степа так Степа, - тряхнув волосами, равнодушно сказал парень.

- На минутку присядь, Степашка, - взглянула на брата Маша. Парень послушно притулился на лавку, на ту же самую, на которой сидела гостья. Катя Ксенофонтова из Питера, приехала на выручку одного товарища, а ее, вишь, тут охранники засекли, - заговорила Маша, понизив голос, будто кто-то мог подслушать ее в этом жилище, опущенном на два аршина в землю Мы с ней завтра в Лукьяновку уйдем. Ну, на всякий случай знай: она моя подружка. И все. Тоже, как мы, деревенская. А как, что, почему - кому какое дело?

Понял, Степашка?

- Понял, - тряхнул волосами Степа и ушел в свой закуток. Когда он скрылся, опустив за собой занавеску, Катя поделилась своей тревогой с Машей.

- А стоило ли говорить Степе насчет меня? Всетаки чем меньше знают, тем лучше, Маша, - заглядывая подруге в глаза, прошептала Катя.

- Нельзя иначе, - замахала головой в платочке Маша. - Степа все должен знать. Пан Насимович велел рассказать ему, ничего не скрывая. Они имеют дела друг с другом, помимо нас с Дуней.

- Ну, тогда извини, Маша, пожалуйста, - обрадовалась Катя, и невольно вспомнилось ей давнее: вместе с Ваней Акимовым тихо-тихо бредут они по набережной Невы. Ветрено, хотя и солнечно. Бьет сизая волна в гранит. Ранняя весна. Почки проклюнулись, но листва еще не распустилась, не настал еще миг ее торжества.

Воздух то прохладен, то ласков и тепел, но чист, прозрачен - ни пылинки в нем, ни запашники, то, наоборот, густ - насыщен запахом взбухшей земли, пропитан какой-то мельчайшей липкой пыльцой. Весна - пора любви, преддверие плодородия земного и человеческого.

Они без умолку говорят и говорят. Ваня развивает свои мысли о революции, о ее несметных силах. Ведь каждый рабочий, говорит Ваня, потенциально революционер. Сегодня он еще не созрел, а завтра, завтра...

Ваня ищет сравнения, чтоб его мысль дошла до ее сознания... И вдруг он находит это сравнение. Он обращает ее внимание на почки. "Видишь, какое их превеликое множество. Сегодня они еще не раскрылись, их сдерживает клейкая оболочка, а завтра брызнет веселой зеленью лист и мир преобразится до неузнаваемости. И уж ничто, никакая сила не сдержит этого буйства природы. Революции тоже имеют свои неумолимые законы".

"Да, Ваня, да, ты прав, прав. Вот они, эти листки, брызнувшие из почек. Маша. Степа. Разве без них чтонибудь мог бы сделать Насимович! А я без Насимовича, без тети Стаей? Я стала бы неизбежно добычей Прошкина. А теперь поборюсь, да еще как поборюсь", - проносилось в мыслях Кати. После горьких минут, пережитых там, в темном дворе Насимовича, она приободрилась, осмелела.

- Я, наверное, Маша, оторвала тебя от твоих забот? Ты уж прости. - Катя потянулась, чтоб взять Машу за руку, благодарно пожать ее. Наткнулась на что-то мягкое и в то же время чуждое, нетелесное.

Маша подняла руку, и тут только Катя увидела, что ее рукаг крепко забинтована. Как же она не заметила этого раньше? Да, но она заметила другое: Маша все время как-то держалась к ней боком, отводя плечо в сторону и закидывая руку назад. Думалось, у девушки такая манера держаться, она чуть кокетничает.

- Что у тебя? - спросила Катя, испытывая неудобство оттого, что позволила Маше нести с улицы ее чемодан.

- До свадьбы заживет! - невесело засмеялась Маша и придвинулась вплотную к Кате вместе со своей табуреткой. - Поначалу-то пустяк был. Тятя привез щуку. Ну, стала ее чистить, нечаянно сунула палец в пасть, оцарапала. Думаю - пройдет! Пошла на работу.

А у нас без пальцев делать нечего. Каждую буковку надо пальцем взять и в строку поставить. Видать, засорила ранку. Стала гноиться, опухать. Пошла к доктору - дал примочки. Не помогает. Все хуже, хуже.

Набирать не могу. Предписали мне на десять дней отпуск. Потому только и в деревню с тобой попаду.

- А еще хуже не будет? Без руки не останешься? - забеспокоилась Катя.

- Не! Тятя научил таежным снадобьем лечить.

- Напрасно, Маша. Мне странно как-то - грамотная девушка, а прибегаешь к помощи знахарства, - упрекнула Катя.

- Нет, нет, это не знахарство. Тятя не знахарь. Это снадобье от природы. Лист какой-то. Его размочишь в теплой воде, он становится зеленым-зеленым, как только что с дерева сорван. Вытягивает всю гниль в момент.

А смола чистая-чистая, заживляет, смола с молодого кедра...

- Смотри, Маша, чтоб не стало хуже!

- Третий день пользуюсь, и лучше. А про тебя-то вот что, Катя, слушай, - вдруг заговорила она совсем о другом и более тихо, - там, в Лукьяновке, ты наша, типографская, моя подружка, чтоб не вязались: откуда приехала, зачем приехала?.. Свой настоящий паспорт припрячь, а тебе вот пропуск в типографию. Он от моей подружки Кати Кандрашиной остался. Умерла она нынче летом от чахотки...

- Сколько же ей было лет?

- Двадцать первый шел. Съела ее свинцовая пыль.

Четырнадцати годов пришла она в типографию ученицей, и вот через шесть лет - конец! А уж какая хорошенькая была и начитанная! Осталась мама однаединственная на свете.

Катя опустила голову, чувствуя, что, если она посмотрит на Машу, у которой на глазах выступили крупные слезинки, ей тоже не сдержать слез. "Боже мой, сколько таких молодых прекрасных людей гибнет в этом жестоком, беспощадном мире, не успев узнать, что такое настоящая жизнь", - думала Катя, загораясь пылким чувством мести к этому миру, который представлялся ей сейчас в образе Прошкина с его ожесточением на расплывшейся харе.

Катя с трепетом приняла от Маши пропуск умершей девушки, подержала его и осторожно раскрыла, но увидеть образ той, которая помогала ей, не удалось.

И внешняя и внутренние стороны пропуска замусолены, сильно запачканы типографской краской. Фотографию невозможно рассмотреть. Жирная печать расплылась, от времени фотография поблекла, даже очертаний лица не восстановишь. А то, что фотография на месте, все-таки хорошо, документ от этого солиднее.

Не обессудь, девушка, не суди строго. Это ведь не кощунство над тобой, над памятью о тебе, это все приходится делать поневоле. Диктуют условия борьбы с врагами, которые не пощадили тебя, растоптали твою юную жизнь. Катя отстегнула потайной карманчик, бережно положила туда пропуск Кати Кандрашиной, задумалась, украдкой поглядывая на Машу.

- Ну, теперь давай спать, подыму затемно, - сказала Маша и увлекла новую подругу в комнатку под занавеской.

Катя быстро разделась, легла, поджав колени. Сон, как ни звала его, долго не приходил. Думалось о самом разном: о Маше, о молчаливом Степе, о Кате Кандрашиной, о судьбе Вани Акимова, о Сибири. Сколько она слышала о ней! Теперь не только увидит ее, а и прошагает много верст по Иркутскому тракту. Кажется, по этой дороге прошли декабристы, Чернышевский, лучшие люди ее партии. Прошли как подневольные, многие с кандалами на ногах и руках... Возможно, и ей уготована эта судьба. Не страшно? Нет ли в душе какой-нибудь трещины? Нет, пет. Разве может быть какое-нибудь сомнение, если гибнут молодые жизни, если оказываются в безвестности таланты, если бегут из отечества дарования, способные прославить его, если потоками льется людская кровь на войне?..