Песня смерти и крови (СИ) - "Sininen Lintu"

Её ладонь по-прежнему лежала на ручке двери.

— Я сам себя боюсь иногда, — голос у Коннора был глухим, тихим, и, казалось, каждое слово он выталкивал из себя. — Эти вспышки ярости… они у меня от отца. Он пил всю свою жизнь, и, когда бухал, становился неуправляем, лез в любую драку, десятки раз получал по морде. С шестнадцати лет я периодически вместо матери забираю его из участка. И всю жизнь я жутко боялся стать, как он. Оказаться таким же уродом.

Хизер убрала руку.

Вопреки здравому смыслу, вопреки всему её жизненному опыту, она хотела выслушать Коннора. В отличие от Джошуа, он осознавал, что такое насилие и жестокость, и понимал, что его поступку вряд ли есть оправдание.

Кажется, что понимал.

Развернувшись, она подобрала ноги и обхватила себя руками за плечи. В полутьме машины лицо Коннора было трудно разглядеть, но Хизер могла представить, как кривятся и дрожат его губы, как он тяжело моргает. Очень хотелось потянуться, дотронуться ладонью до его щеки, но она сдерживалась. Пока что.

— Вспышки гнева я обнаружил в себе лет в тринадцать, когда, заглянув за сестрой в школу, увидел, что её толкают в лужу, и её учебники падают в грязь. Кажется, я сломал тогда кому-то нос, меня оттащили к директору, я получил отстранение от уроков… и четко осознал, что эти вспышки нужно давить. Знаешь, они выглядят как пелена, что застилает глаза, и хочется нахрен все крушить и ломать, потому что оно распирает изнутри, не находит выхода. Это… отвратно, знаю. Даже звучит так, — он быстро облизнул пересохшие губы. — Я попросил родителей отвести меня к психологу, но в нашем городке его фиг найдешь, а в Бангор возить меня было некому. Я учился жить с ними сам.

Хизер слушала, затаив дыхание. Слушала историю подростка, больше всего на свете боявшегося стать похожим на своего отца. Мальчишки, впивающегося в кожу на ладонях ногтями, чтобы усмирить свой гнев.

Историю Коннора, для которого его семья, его сестра и мать, были всем, и он изо всех сил старался не грызть за них глотки в самом что ни на есть прямом смысле.

Слушала, и её сердце обливалось кровью, а страх отступал.

Да, Коннор не до конца научился управлять своим гневом — но, очевидно, всем было плевать на него, пока он хорошо учится и забивает голы за школьную команду по соккеру.

Да, он старался, он срывался, он мучился сам, терзая себя и свою душу.

И, да, Рори и Джемма заслужили увидеть его тёмную сторону. В какой-то степени.

Хизер всё ещё не принимала насилия ни в каком его виде. Но теперь она понимала: ярость Коннора была ответом на попытки давления и насилия с чужой стороны. На чьи-то поступки, которым не было оправдания. И теперь она четко видела разницу между ним и Джошуа, что прикрывался насилием, как флагом, и обвинял в нём других, тогда как Коннор винил только себя.

Они были разными, как черное и белое.

Хизер почувствовала, как ей стало чуточку легче.

— Я не смог… — Коннор сглотнул, провел по лицу ладонью. — Я не должен был нападать на Джемму. И ты права, что боишься меня, наверное, но, пожалуйста… Я не знаю, что делать, если ты отвернешься от меня.

У неё заныло сердце — тонко, тянуще. Хизер не выдержала, потянулась к нему, кончиками пальцев коснулась мокрой от слёз щеки. Коннор вжался губами в её ладонь. Всего на мгновение, но этого было достаточно, чтобы тепло вспыхнуло у неё в груди, а нежность оказалась сильнее всех прочих эмоций.

— Хочешь знать, почему я испугалась? — вопрос сорвался прежде, чем она успела остановить себя.

Она не должна рассказывать ему о Джошуа.

Разум запоздало взвыл, что Коннор, вообще-то, её ученик, а весь их разговор, его прикосновения, её откровенность сводят на «нет» любую субординацию. Раскрывать «скелеты в шкафу» перед собственным студентом — тот уровень близости, который между ними существовать не должен.

А что должно?

Они танцевали. Они целовались. Они ласкали друг друга на той Хэллоуинской вечеринке, и ничего уже нельзя вернуть назад. Хизер могла сдать костюм Красной Шапочки обратно в прокат и сделать вид, что октябрьского прохладно-пьяного вечера и вовсе не было, но притворяться — лишь обманывать себя.

Хизер нарушила достаточно правил ради Коннора, потому что не могла иначе, не чувствовала иначе, и она не винила его в собственных решениях. Она была взрослой женщиной, и за каждый свой поступок отвечала перед собой и своей совестью.

И хорошо понимала, что никто не должен о её поступках узнать.

— Хочу, — дыхание Коннора согрело её ладонь, которую она так и не отняла.

«Остановись, — попытался воззвать к ней разум. — Не нужны ему твои чертовы проблемы и твое прошлое, у него своих хватает!»

Возможно, слова её внутреннего голоса не были лишены доли правды. Коннору восемнадцать, у него вагон собственных бед и проблем, своих эмоций и боли, и Хизер не должна, не имеет права вывалить на него ещё и свои. Не имеет права манипулировать им через эмоции и жалость. Ведь так? Так?

Но он был слишком откровенен с ней; он раскрыл ребра и вытащил на открытых ладонях свое кровоточащее сердце; он поделился с ней тем, чего, возможно, о нём не знали даже родители и друзья. Или знали, но не так подробно.

И Коннор имел право знать, почему Хизер так испугалась его.

Быть может, это поможет им обоим?..

Первые фразы давались с трудом. Хизер не могла сказать, что заперла воспоминания о Джошуа, нет. Но облечь в слова всё, что происходило с ней последние несколько лет, оказалось в разы сложнее, чем просто думать об этом. Снова и снова её омывало ужасом произошедшего, ужасом поведения её уже бывшего мужа, который не справился с потерей сына, и это горе вскрыло в нём всё жуткое, что прежде скрывалось. Воистину, иногда боль выпускает наружу весь гной, всё дерьмо, о котором человек может даже не догадываться…

Хизер вспоминала, как Джошуа пил и швырял ей в лицо обвинения в смерти их ребёнка, хотя у малыша была врожденная патология плода, он просто не задышал, а ей нечем было ответить, и чувство вины, черное, ядовитое, разъедало ей душу. Она вспоминала, и слёзы закипали у неё под зажмуренными веками, а Коннор прижимал её к себе. Он слушал, не перебивая, так же, как слушала его сама Хизер, и снова гладил её по голове, а её головная боль ширилась, сжимала обручем виски, как нежеланный венец.

— Он и пальцем ко мне не притронулся… — Хизер вцепилась в худи Коннора. Воспоминания заставляли её искать хоть какую-то опору, потому что её мир вновь покачнулся, пусть и от бури, несущей по волнам памяти. — Но я каждый день боялась, что он это сделает.

Было время, Хизер оправдывала Джошуа. Считала, что он просто не мог справиться с горем, и всё наладится, когда он придет в себя. Но теперь она понимала: лишь часть этой мысли была верной. Джошуа понравилось обвинять в своих несчастьях жену, и он продолжал мстить ей за всё и сразу: за ребёнка, за свой алкоголизм и последовавшие за ним неудачи… за всё, что шло в его жизни наперекосяк.

Было время, когда Хизер ненавидела Джошуа за его угрозы. Ненавидела и боялась, и запирала на ночь спальню, молясь, чтобы он не напился до чертиков и не сломал хлипкий замок. Она не спала ночами, а днём слышала непрошенные советы «понять, простить и оставаться рядом», и безысходность накрывала её черным маревом.

Потом остался только страх, смешанный с жалостью, и отчаянное желание освободиться.

— Он говорил, что горло мне перережет.

— Боже, Хизер… — Коннор чуть отстранился, взял её лицо в ладони. Хизер не сопротивлялась. Рассказ о прошлом отнял у неё остатки сил. — Я напомнил тебе этого придурка?

Она кивнула.

Напомнил. Стоило ей увидеть, как ладонь Коннора сжимала горло Джеммы, как ей вспомнился Джошуа.

Его бешеные от злобы глаза.

Его хрип: «Я порежу тебя, слышишь?..»

И липкий ужас, от которого не было избавления, пока она не села за руль и не уехала из Техаса навсегда.

— Хизер…

— Подожди, — Хизер мотнула головой, — дай мне договорить. Ты… напомнил мне Джошуа, но только в первое мгновение. Потом я услышала твои слова, увидела твои глаза… ты раскаивался и боялся, что напугал меня. Джошуа никогда не… — она сглотнула. — Никогда не думал об этом. Ему было плевать.