Радуйся, пока живой - Анатолий Афанасьев

— Чего молчишь? — не унималась красавица. — Правильно я угадала?

— О чем ты? — он действительно почти ее не слушал, лишь следил, как двигаются ее алые губы, разгораются очи. В этом было что-то патологическое: он думал, как ловчее от нее избавиться, не пачкая рук кровью, и в то же самое время невольно в воображении раздевал, укладывал в постель, мял и треножил.

— Боишься папочку моего?

— Как же его не бояться, Света. Человек известный, Почитаемый в обществе. С самим императором на короткой ноге. Вот ты-то почему его не жалеешь, огорчаешь старика? Покушай чего-нибудь, чтобы не опьянеть. Вон рыбка свежая, сальдо украинское… Тебе ведь, наверное, домой пора? Или еще выпьешь маленько?

Света прошлась по кухоньке, задев его тугим боком. Ей было тесно в замкнутом пространстве, как молоденькой кобылке в стойле. Опять бухнулась на стул. Закурила. Водки отхлебнула без охоты, скривясь. С горечью изрекла:

— Не понимаю… Лапоть необразованный, обыкновенный ванек… Откуда же такая прыть? Кто ты, Павел Арнольдович? Ну, давай говорить по-человечески. Какое твое предназначение? Зачем ты все это затеял?

— А ты?

— Что я?

— Чего тебе не хватало, что с бандюками связалась?

— Нет, это не бандюки. Это вы про них так думаете, но это совсем не бандюки. Знаешь, какой был Саввушка? Он был философ. Жил с идеей. Не за деньгами гонялся, это только видимость. Хотел жизнь переиначить. От вашего болота его мутило. Таких людей сейчас много, предприимчивых, веселых, сильных. Всех ты не перестреляешь. А главное, зачем? Будущее за ними, не за вами. Твой поезд еще вчера ушел, мент, ты даже в последний вагон не успел вскочить. Дело тут не в возрасте, не подумай, что я в самом деле идиотка, как все эти Хакамады. Есть старики, которые моложе молодых. Но не мой папочка, увы! Вот ему только власть подавай, это да…

После пятой сотки Санин неожиданно заинтересовался смыслом ее слов.

— Скажи, Света, а чем тебе так не нравятся люди, какие жили до тебя? Эти самые, как вы их называете, совки? Ведь они тоже страдали, любили, музыку слушали… Почему же они все в одночасье оказались дерьмом? Целый народ?

— Исторический процесс, — важно пояснила девушка. — Внутренняя модификация этноса. Гумилева надо читать.

— Получается, весь народ жил неправильно, не соответствовал историческому процессу, наконец появились вы с Саввушкой-Любимчиком, быстренько разобрались и постановили, что всех прежних пора распускать в распыл? Так, что ли?

— Забудь про народ, — пылко воскликнула Светик. — Это нелепая выдумка интеллигентов прошлого века. Никакого народа нет в природе. Есть чернь, быдло и небольшая группа мыслящих людей. Кстати, у нас народом семьдесят лет управляли партийные извращенцы.

— Такие, как твой отец? Или, страшно подумать, как сам всенародноизбранный?

— Да, такие, — сморгнув, подтвердила Света. — Но я с ним порвала.

— Что ж, — склонил голову Санин, — век живи, век учись. Теперь хоть буду знать, отчего стон стоит по Святой Руси. Это значит партийные извращенцы домучивают быдло.

Он издевался, но Света не обиделась. Слова не имели значения, как и нелепый предмет разговора. Время, когда все это было важно для наивной, честной девочки-интеллектуалки, давно миновало. Она много натворила глупостей в жизни и не раз ошибалась, но сегодня заново решалась ее женская участь. С этим могучим, беспощадным смердом по доброй воле она не расстанется. Или привяжет намертво к своему телу, или всадит свинец в его глотку. Он сейчас подшучивает над ней, но еще не знает, что такое настоящий смех.

— Я устала, — сказала она спокойно. — Налей рюмку, и пойду спать.

Рюмку Санин ей налил, и себе заодно.

— Куда пойдешь спать?

— Не на кухне же ложиться. В комнату пойду. Белье у тебя чистое?

— Не-е, — сказал Санин. — Так нельзя.

— Что нельзя?

— Здесь тебе нельзя оставаться. Да ты что! У меня репутация и все такое. Что люди подумают? И перед отцом неловко.

— Все?

— Между прочим, откуда я знаю, что ты совершеннолетняя? По некоторым суждениям…

— Теперь все? — он никогда не видел таких ярких, ненавидящих глаз.

— Не обижайся, Света, лучше тебе поехать домой. Я такси вызову. У тебя деньги есть? Я бы одолжил, да у меня всего осталось пятьдесят рублей до получки.

Она покинула кухню, не оглянувшись. Санин выпил седьмую или восьмую порцию, начиная чувствовать легкое головокружение. Выкурил сигарету. Слышал, как девушка возилась в ванной, что-то напевая. У него возникло ощущение, что ситуация выходит из-под контроля. Это было ему внове. И приятно щекотало нервы.

На мгновение она возникла на пороге — в чем мать родила, с блестящим черным лобком, с золотистыми полными грудями.

— Запомни, — погрозила кулачком. — Тебе только кажется, что ты такой крутой.

Санин хмыкнул удовлетворенно.

По количеству выпитого он пошел на третью бутылку, но привычного расслабления не наступало. Мозг ясен, реакция в норме. Видение ослепительного женского тела, вспыхнувшее на пороге, не уходило из глаз.

Чертыхаясь, Санин заправил бутылку для спецприема (японское снадобье «такимора», подарок знакомого колдуна), взял ее с собой. Светик лежала на кровати поверх покрывала, ничем не прикрытая, голубоватый ночник на полу выигрышно очерчивал ее спелые формы.

— Не спится? — посочувствовал Санин, присел с краешку в ногах. — Давай еще примем по капельке. У меня есть тост.

— Какой тост? — ее тонкие черты, обрамленные черными прядями волос, вызывали в нем странное томление, будто его разом поманили к себе все женщины мира. Он разлил водку по чашкам, бутылку опустил на пол.

— Хочу, Света, попросить у тебя прощения. Я вот сидел там на кухне… Я, наверное, просто старый, чокнутый осел. Из-за чего мы лаемся? Ну убьешь ты меня, не убьешь — какая разница? Да я должен судьбу благодарить, что такая девушка обратила внимание, не погнушалась, снизошла… Поверишь ли, ты самое прекрасное создание из всех, кого я видел. Честное слово!

— Бред начался? — подозрительно спросила Света. — Не пей больше. Ложись.

— Почему ты решила именно со мной, так запросто, без затей… За что такая милость?

— Не юродствуй, мент. Ложись, будем трахаться. Или слабо?

— Ладно, — Санин вздохнул. — Если это не сон… А тост у меня обыкновенный: за дружбу!

Света приняла из его рук чашку, мгновение помедлила. Ей стало смешно. И этого увальня она опасалась. Убийца, террорист, народный мститель! Да такой же валенок, как все остальные мужики. Вон спекся, поплыл — глаза масляные, жадные, — уж это масло ни с чем не спутаешь. За дружбу… Надо же ляпнуть. Остряк.

Выпила единым духом — и сразу почувствовала: попалась. В висках вспыхнуло пламя, а горло, напротив, окостенело, будто хватила мороза. Успела заметить: он сам не притронулся к чашке, только поднес к губам. На мякине провел.

— Яд? — спросила отяжелевшими, непослушными губами, из последних сил перебарывая подкатившую гнусную вязь.

— Снотворное… Не бойся, спи… Утро вечера мудренее…

Ласково, утешно отозвались в ушах звуки мягкого голоса — и в желудевых зрачках засветилось что-то родное, отцово, домашнее. Она не испугалась. Даже если отравил, что поделаешь…

Улыбнулась ему на прощание, гася ненависть, и тихонько уплыла в собственное безумие.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

1. УЖАС В ГОРОДЕ

Москва была захвачена разноплеменными бандитами еще на заре перестройки, при Горбаче, но нашествие произошло незаметно и на жизни огромного мегаполиса внешне никак не отразилось. Напротив, средний обыватель вскоре ощутил себя как бы перенесенным по мановению волшебной палочки в западный рай. Город разбухал немереными, неотмытыми бабками, и со всего света в него хлынул дешевый ширпотреб. Люди обалдели от зрелища небывалого на Руси изобилия, а некоторые буквально посходили с ума от счастья. Но сойдя с ума, они тоже внешне никак не изменились и продолжали жить и работать, обустраивая множество отдельных, суверенных, маленьких мирков. Безумие удачливых добытчиков выдавали лишь дрожь в конечностях, да лихорадочный блеск в глазах при виде зеленых бумажек с портретом американского президента. Впервые в обозримые исторические эпохи Москва превратилась в чудовищный, бессмысленный рот-присосок, сладостно, день за днем пережевывающий иноземную благодать.

Кроме пережевывания, Москва торговала. В разных обличьях торгаш-посредник воцарился на древних улицах как символ окончательного и вечного преуспеяния. Те, кто не сумел приспособиться к торговому раю, а таких оказалось все же немало, несколько миллионов: оборонщики, ученые, врачи, учителя, мастеровой люд и прочая шантрапа, включая просто пожилых людей, которым поздно было менять свои привычки, — на четвертый, пятый год рыночного апокалипсиса очутились в положении бродячих собак, кои с утра до ночи ошалевшими стаями носятся по пустырям в поисках пропитания.