Радуйся, пока живой - Анатолий Афанасьев

— За такие шутки, Светлана, можно и по морде схлопотать.

В ярости она продолжала давить на курок, удивляясь, что пули перестали вылетать. Бормотала что-то неразборчивое, но матерное. Он забрал у нее игрушку, сказал более миролюбиво:

— Ты чего так раздухарилась? Укололась, что ли, неудачно?

Наконец из алого ротика донеслась членораздельная речь:

— Я же сказала, убью тебя, ментяра. Думал — шучу?

Полковник озадачился:

— Что шутишь, нет, не думал… Но я же тебя отпустил, хотя мог посадить. Вроде уговор состоялся. Папаня за тебя поручился, солидный человек. Опять ты его, значит, позоришь?

— Уговор? Я тебя полночи ждала — это как? Я никого так не ждала. За одно это еще десять раз убью, так и знай.

— Вот оно что, — кивнул Санин. — А я значения не придал. Так тебе обязательно надо потрахаться?

Светик навесила ему плюху так стремительно, как только она умела, но с полковником, конечно, это не прошло. Он перехватил ее кулачок в железную ладонь, словно бабочку сачком поймал. Чуть сжал, и пальчики у Светика хрустнули. Но она стерпела боль.

— У тебя выхода нет, ментяра. Или ты меня убей, или я тебя. Давай, чего ждешь? Тебе же это раз плюнуть. И все законы на твоей стороне.

— Как выследила?

Улыбнулась чарующе.

— Я тебя, ментяра, носом чую. От тебя зверем воняет на всю Москву. Не спрячешься, не надейся.

— Я не хочу тебя убивать.

— Тогда я убью.

— Не сможешь, Света, — сказал он вполне серьезно и удивился, что говорит с ней об этом второй раз. — Знаешь же, что не сможешь.

— Сто раз не смогу, на сто первый повезет.

— И все из-за Саввы-Любимчика? Но он даже человеком не был.

— А ты человек?

— Да, я человек.

— Пусти руку!

Он отпустил, хотя и с неохотой. Света оглянулась по сторонам. Никого на этом пустыре, как и во всем мире, не интересовала их маленькая разборка. Да и смеркалось уже. Был тот час, когда нормальные люди уже попрятались, а ночные охотники еще не выползли из нор.

— Пустой разговор, мент. — Светик смахнула со лба темный локон. — Сказала, убью — значит, убью. Аза что, про что — мое личное дело. Тебя не касается.

— Все же немного касается, — возразил полковник и, вздохнув, добавил: — Ладно, пошли.

— Куда? В ментовку?

— Ко мне.

— Приглашаешь?

— Приглашаю… куда от тебя денешься?

Зашагала рядом, но как бы не вместе, походка вызывающая, в каждом движении — манок. Полковник чувствовал, что не от большого ума тянет ее в дом, но отступить не мог. Что-то мешало. Да и как отступишь, если она заведенная? Зарыть в мокрую глину — не в его натуре. Санин был человеком особенной внутренней дисциплины. У него не было к ней личных претензий. Она, конечно, поганка, но если всех поганок косить вслепую, без разбора, без заранее обдуманного решения, цветок срежешь невзначай, а их в России осталось наперечет. Ему она никакого зла не сделала. Пулю норовит всадить в грудь, так это мелочь, бабья дурость. Еще понять надо, откуда такое желание. Может, влюбилась дурочка. С кем не бывает? Одна женщина в давнюю пору крепко его любила и тоже как-то опоила ядом. Он чуть не сдох от стакана поднесенного на опохмелку вина. В настоящей любви, как ее понимал Санин, и мужчины, и женщины одинаково стремятся к смерти, такова природа любви, и с этим ничего не поделаешь. Не обо всех людях речь, но о тех, у кого кровь живая, не рыбья, и уж эти в любви обязательно норовят дойти до крайней точки, до финишного рывка. Санин по себе это знал. Когда брал женщину, входил в увлажненное, трепещущее тело, отзывался взглядом на блестящий восторг женских глаз, нередко смущался мыслью: а не закончить ли все разом? Тяжкий морок близкой смерти сопровождал самые упоительные соития — но ведь то все-таки были жеребячьи забавы — что же говорить о чувствах человека, который воистину любит? Если любишь, убьешь — тут сомнения нет. Санин думал о таком не впервые и понимал, что для нормального человека, семьянина и домашнего заботника, подобные мысли отдают шизофренией, и не делился ими ни с кем. Если говорить полнее, он вообще никогда ни с кем и ничем не делился, потому и друзей у него, как и возлюбленных, можно сказать, не было. Зато были соратники и побратимы, многих, правда, жизнь за последние годы повыбила, словно подгоревшие подшипники у летящей под откос машины.

В доме Светик повела себя сразу хозяйкой, причем беззастенчивой и волевой. Распахнула холодильник, кухонный шкаф, достала водку и все, что к ней полагается, потом сходила в туалет и, что примечательно, пока там сидела, дверь за собой плотно не прикрыла.

Полковник умылся, причесался и ждал ее за столом, улыбающийся и умиротворенный.

— Отдай пушку, — потребовала Светик, вернувшись из туалета. — Или боишься?

— Зачем она тебе сейчас?

— Затем, что у тебя дурная привычка — все у меня забирать. Пушка не твоя, значит, отдай. Боишься, так и скажи.

— Страшновато, конечно, — примирительно согласился Санин, поражаясь ослепительному, какому-то вожделеющему гневу в ее черных очах, словно через них рвался на волю мощный и ровный огонь. — Давай сперва маленько выпьем, закусим. Честно тебе сказать, Светлана Егоровна, устал я к концу рабочего дня.

— Не называй меня так.

— Почему?

— Потому что издеваешься… А зря. Недолго тебе осталось тешиться.

Санин подумал, что, похоже, доброго застолья у них не получится, но разлил по рюмкам анисовую — и выпил, ждать не стал. Захрустел огурчиком. Ярко и ясно пылали перед ним черные огни.

— За кого меня принимаешь, мент?

— Как за кого? За красивую, добрую девушку. Ну, немного запуталась, связалась с отребьем, но родители у тебя крестьянского корня, кровь здоровая, авось опамятуешься.

— Думаешь, ты герой?

Санин промолчал и выпил вторую. Ему вообще не нравились навязчивые вопросы, даже исходящие из таких прелестных уст.

— Может, и герой, — сама себе ответила Светик. — Но скоро мы всех таких героев на столбах перевешаем.

— За что же это?

— За то, мент, что опять хотите все к рукам прибрать, вас бесит, что люди свободно вздохнули без вашего присмотра. Только ты не понимаешь, потому что дикий, что история вспять не поворачивается.

Санин и третью выпил, нутро требовало. Поморщился.

— Не желаешь слушать? А ты послушай, на пользу пойдет. Думаешь, ты такой сильный и умный и тебе все дозволено, потому что за тобой вонючий КГБ. Но ты ошибаешься: КГБ не с тобой, он давно уже с нами, и раз ты этого до сих пор не понял, значит, просто пенек.

— Объясни, — смиренно попросил Санин, — кто это «вы», на которых ссылаешься? Бандиты, что ли?

— Вот! — Светик торжественно вскинула руку с зажженной сигаретой, к рюмке не притрагивалась. — Вот ты и прокололся, мент! Для тебя все честные люди, кто не хочет жить по вашей указке, не хочет стоять в вонючем партийном стойле, — бандиты. А ты — защитник отечества и решил на всякий случай отстрелять всех инакомыслящих, как у вас заведено. Знаешь, что я про это думаю?

— Нет, не знаю.

— Ты обыкновенный сумасшедший ублюдок, возомнивший себя сверхчеловеком. Именно поэтому тебя надо убить, и я это сделаю. Понял теперь, мент?

— Только в общих чертах. У тебя такая каша в голове, сразу не разберешься. Кстати, почему не пьешь, Света? На марафете держишься?

— Кто ты такой, чтобы я с тобой пила?

Полковника разговор все больше удручал, он уже жалел, что притащил ее в квартиру. Что теперь с ней делать? Она же невменяемая. Или прикидывается невменяемой. Что, как было ему хорошо известно, почти всегда одно и то же.

— Кто я такой? Обыкновенный предприниматель. По-вашему, бизнесмен. Работаю в «Континентале», должность небольшая, что-то вроде бухгалтера, но на жизнь хватает… Ты с кем-то меня спутала, Света… Кстати, зовут меня не «мент», а Павел Арнольдович. Можно просто Паша, раз уж так хорошо сидим… Ты фильтр куришь, Света, это вредно для легких. Женщинам особенно следует беречься, вдруг придется рожать… Что с тобой, Света? У тебя лицо какое-то опрокинутое.

Ее действительно перекосило и, казалось, она сию минуту зарыдает. Но не зарыдала. Подняла фужер с водкой и опрокинула с такой легкостью, будто это вода.

— Ты предприниматель? Павел Арнольдович?

— Ну да… Что тебя удивляет? Торгуем помаленьку, чем Бог пошлет.

— Это ты, значит, объяснил, кем прикинешься, если солью тебя в прокуратуру, так? Не хочешь связываться с папочкой, да?

В ее глазах гнев чудесно перемешался с презрением. Он залюбовался ею под четвертую стопку. Санин напивался методично, как делал раз в месяц: в этом она не могла ему помешать. В остальное время он не пил ни грамма и не позволял себе ни единой сигареты. С водкой у него были более доверительные отношения, чем с женщинами. Водка никогда не обманывала. Она размягчала жесткие очертания мира и волшебным образом вызывала из памяти давно утраченные иллюзии, чувственные образы, тихие надежды. Но для того чтобы достичь блаженного состояния, требовалось еще пить и пить, пока же от принятой дозы лишь едва расслабились мышечные узлы. И еще — перед тем как погрузиться в очистительную спиртовую грезу, предстояло решить маленькую проблему: нельзя, чтобы эта обольстительная маньячка оставалась в квартире, когда он напьется и уснет. Судя по всему, это равно самоубийству. Спящему, она, бедняжка, не задумываясь перережет глотку. Или придумает чего похлеще. Про ее садистские наклонности Санин был наслышан, хотя сейчас, глядя на нее, не очень верил в эти слухи. Не так уж она кровожадна. Скорее, психически неустойчива, как большинство из этих сытеньких, богатеньких буратино. Их одурачили всем скопом, предложив вместо полноценной жизни бутылку пепси-колы, в которую целое поколение всосалось с жадностью обожравшихся борной кислотой тараканов.