Ельцин - Тимоти Колтон

Особенно уязвляло Ельцина то, что в Москве он обладал меньшей автономией, чем в Свердловске, и даже меньшей, чем на посту завотделом ЦК в 1985 году. На Пленуме ЦК в июне 1987 года он выговаривал Лигачеву: «Мы, Егор Кузьмич, знаем, Секретариат работает напряженно, и все же [мы видим] обилие мелких вопросов, не снижающееся количество бумаг, чрезмерная опека, администрирование, излишняя регламентация работы местных партийных органов, постоянные многочисленные комиссии — в основном для выявления негативных примеров». «Практически ничего» не изменилось в этой области с 1985 года, и ничего не изменится, пока партийное руководство не позволит местным руководителям проявить то самое типично уральское качество — самостоятельность[492]. В личной беседе Ельцин рассказал премьер-министру Николаю Рыжкову, что Лигачев звонил ему, чтобы отругать за плохо подстриженный газон в Лужниках перед главным футбольным стадионом Москвы[493]. Михаилу Полторанину Ельцин жаловался, что Лигачев заставляет его «отчитываться за каждый карандаш, бумагу, которую получает горком», и держит его за «маленького мальчика»[494].

Точка возврата для Ельцина была пройдена, когда процесс преобразований споткнулся о, казалось бы, «мелкий вопрос» на пути к необходимой политической реформе. В конце лета 1987 года Горбачев отдыхал на юге, и на заседании Политбюро 10 сентября председательствовал Лигачев. После митингов националистической организации «Память» и выступлений крымских татар, выселенных Сталиным в Среднюю Азию, Ельцин в начале августа пообещал Горбачеву разобраться с вопросом регулирования уличных демонстраций. В служебной записке он предложил не отказывать гражданам, желавшим провести собрание или марш, но ограничить место проведения подобных акций Измайловским парком на востоке Москвы, который стал бы для Москвы чем-то вроде Гайд-парка. Некоторые положения были приняты местными властями и обнародованы в городской прессе[495]. 10 сентября Лигачев и другие консерваторы раскритиковали Ельцина за то, что тот не посоветовался с Кремлем, и заявили, что документ с установками не нужен и что он подорвет государственный контроль. Ельцин ответил, что он приложил все усилия, чтобы согласовать это решение, и что подобные вопросы следует урегулировать на уровне Москвы и других городских советов. Ретроград Лигачев от него отмахнулся. Существующая централизованная система, в рамках которой были позволены только официальные митинги, предотвращала «нанесение ущерба обществу, государству и другим гражданам». «Нет необходимости принимать другие „правила“, — пояснил Лигачев, — и документ, принятый в Москве, следует отменить»[496]. После этого комиссия Политбюро внесла незначительные изменения в существующие всесоюзные нормы. Сдвиги в более либеральном направлении произошли лишь в 1988–1989 годах.

Тяготы московской партийной жизни, постоянные коллизии с Горбачевым и Лигачевым подорвали здоровье Ельцина. В конце 1986 года он попал в больницу с приступом гипертонии и симптомами тревожности. Кремлевские врачи решили, что он перенапрягся на работе и что его основная проблема со здоровьем состоит в том, что вследствие нервного напряжения он «стал злоупотреблять успокаивающими и снотворными средствами, увлекаться алкоголем». Пациент принял выводы врачей в штыки, говоря им, что не собирается менять образ жизни «и в нравоучениях не нуждается»[497]. Надо заметить, что люди, которые в те годы работали с Ельциным, а впоследствии беседовали со мной, практически не отмечали влияния психологических перегрузок, седативных средств и алкоголя на его поведение. Например, Валерий Сайкин, занимавший с 1986 по 1990 год должность председателя Московского горисполкома и не слишком расположенный к Ельцину, говорил, что первый секретарь отличался неиссякающей энергией. На утренней планерке в понедельник он мог пожаловаться на головную роль и в шутку приписать это слишком усердной работе над еженедельным отчетом. Кроме этого, Сайкин ничего необычного не замечал[498].

10 сентября, после скандала в Политбюро, связанного с уличными демонстрациями, Ельцин решил написать письмо Горбачеву. Он приехал на усовскую дачу довольно поздно и сразу же заперся с Наиной Иосифовной в своем кабинете. Жене он сказал, что намерен написать Генеральному секретарю и отказаться от работы в партийном руководстве: «Работать дальше с этой бандой я не буду. Они разваливают страну» (на то время еще Советский Союз). Настроение мужа не удивило Наину, она уже давно это чувствовала, но его решение ее ошеломило. Она спросила, где же он будет работать. Ельцин ответил, что, возможно, Горбачев позволит ему руководить МГК, не входя в Политбюро, хотя формально он собирался отказаться от обеих должностей. Если же нет, то можно будет вернуться в строительство, например, стать директором строительного треста. Жена ответила, что партия ему этого никогда не позволит. Тогда он может работать прорабом, как в 1950-х годах, или уехать на дальний север и начать там новую жизнь. Наина подумала, что проще уйти на пенсию, пусть их кормят выросшие дочери. Наступила пауза.

«Он потом посидел, посидел и говорит: „Нет!“ Я [Наина] почему-то думала, что продолжением будет „я писать не буду“. Но он говорит: „Нет, заявление я напишу, а с работой посмотрим“. И всё, больше ничего не сказал»[499]. Той же ночью Ельцин написал черновик письма и — очевидно, после тщательного обдумывания — в субботу 12 сентября отослал его Горбачеву фельдъегерской службой.

Половину письма занимала критика позиции Лигачева, которого Ельцин изображал как неотесанного грубияна, любой ценой старающегося прославить Томск. Лигачев и его соратники подрезают крылья партийным комитетам, в том числе и московскому, в результате чего комитеты «теряют самостоятельность», хотя заводы и колхозы уже начали ее получать[500]. Ельцин также подчеркнул «разрыв между словом революционным и [нереволюционным] делом в партии», о чем говорил весь год, и сообщил Горбачеву, что люди чувствуют этот разрыв, но боятся сказать об этом.

Новизна сентябрьского послания заключалась не столько в списке обвинений, сколько в том, что он ставил советского лидера в неудобное положение. Недипломатичная просьба Ельцина освободить его от официальных должностей, безусловно, должна была повергнуть Горбачева в ужас. Письмо еще больше усиливало это чувство, поскольку в нем сообщалось о неких неназванных руководителях, которые на словах поддерживают горбачевские реформы, а на деле блокируют их. Горбачев, как утверждал в своем письме Ельцин, привык к псевдореформаторской игре и был в ней соучастником: «Они удобны, и прошу извинить, Михаил Сергеевич, но мне кажется, они [эти люди] становятся удобны и Вам». Автор не собирался гладить адресата по шерстке: «Я неудобен и понимаю это. Понимаю, что непросто и решить со мной вопрос». Если его оставят на прежнем месте, но ничего не изменится, он станет помехой, а «число вопросов, связанных со мной, будет возрастать и мешать Вам в работе». Удивительнее всего для члена коллективного руководства было то, что Ельцин оставил за собой право на односторонние действия. Лучше всего было бы, если бы Горбачев тем или иным способом преодолел лигачевскую косность: «„Расшифровать“ все это — для партии будет нанесен вред (если высказать публично). Изменить что-то можете только Вы лично для интересов партии». Если читать между строк, то становится ясно, что Ельцин просил Горбачева уволить его второго секретаря, а вовсе не себя самого, и ускорить реформы. Завершающая фраза письма — это ультиматум, содержащий в себе угрозу расширения арены междоусобного конфликта: «Думаю, у меня не будет необходимости обращаться непосредственно к Пленуму ЦК КПСС».

Документ настолько встревожил Горбачева, что он позвонил Ельцину со своей госдачи в Пицунде. Он согласился обсудить письмо в Москве, но хотел отложить встречу до середины ноября, после праздников. Горбачевская неспешность выглядит странно. В такой ситуации можно было бы ожидать, что он поторопится уладить проблему, — не каждый день кандидаты в члены Политбюро просили об отставке. Горбачев настаивает на том, что Ельцин принял его условия. Ельцин пишет, что они договорились встретиться «позже», но он предполагал, что вопрос решится за неделю-другую[501]. Когда Горбачев с ним не связался, Ельцин заволновался. Он боялся, что Горбачев поднимет этот вопрос на запланированном октябрьском Пленуме ЦК, третьем в этом году, и против него единым фронтом выступят все члены Политбюро[502]. От главного редактора «Московской правды» Полторанина и других Ельцин получил сведения о том, что Лигачев накапливает информацию и замышляет против него превентивный удар. По указанию Лигачева завотделом пропаганды ЦК Юрий Скляров велел Полторанину подготовить меморандум, в котором «говорилось бы, что Ельцин занимается популизмом, что Ельцин мешает работе и все прочее». Полторанин отказался и обо всем рассказал Ельцину[503].