Улыбка Горгоны - Лариса Соболева

– Так везде. И твои альпийские горки с камышами кто-то подсиживает, а ты борешься с этим своими методами и на своем уровне. Скажешь – нет?

Конечно, не скажет. Мышиная возня, столкновение амбиций, интриги знакомы каждому человеку, правда, смертоубийствами редко заканчиваются. Вероятно, потому, что большие амбиции дерутся за такие интересы, где светят огромные деньги. Поэтому Вероника помалкивала, нечем было крыть, помалкивала и слушала:

– Зина действительно мне помогала, выручала не раз. Склад ума у нее был мужской, характер сильный, смелости хоть отбавляй. Ну и любовь к авантюризму. Мне нужно было знать, что замышляется и кем, она выясняла, а каким образом – это уже ее работа, я туда не вторгался. Ты видела расписки, написанные рукой Зины, видела договор, поэтому должна верить мне, а не Гошкам. Мы с тобой на крючке у следака, подумай, зачем он тебя поселил в мою квартиру.

– Зачем?

– Посмотреть, что мы будем делать, он поставил опыт. Теперь скажи, что хотел от тебя Гоша?

Вероника недолго колебалась, взвесив все «за» и «против». В конце концов, Петя обеспечил ей защиту, у них равное положение – Ларичев, сволочь, обоих подозревает:

– Я записала наш ужин целиком на диктофон, который в телефоне, могу дать прослушать.

Наконец Петя удивлен, а то сидит, как сфинкс на пригорке:

– Ты и меня записываешь?

– Что ты! Насчет тебя я получила жесткие указания: в асфальт закатаешь, а я не враг собственному здоровью.

– Правильно, – удовлетворился он, после паузы проворчал: – Мне не нравятся совпадения: Гоша был в клубе, с ним пила Зина, никто не помнит, когда они ушли, а потом ее обнаружили убитой.

– Разведка донесла, что убийца сопровождал Зину, точнее, провожал. Ларичев мне говорил.

– Выходит, они были знакомы…

Теперь пауза длилась дольше обычного, до тех пор, пока чудовище на переднем сиденье не запыхтело:

– Уф, уф, уф. Как стало тихо… рай, ей-богу.

– Скажи ему, чтоб не пыхтел, – прорычала Вероника.

– Не пыхти, Кнопка, – вяло бросил Петя.

Его плечи, руки, губы… Когда Лайма прижимается к Мирону, наступает нечто типа опьянения. Она лишь потрясла файликом, мол, вот наше счастье, и с визгом повисла у него на шее, вдыхая запах кожи, целуя губы…

Но взрыв проходит, наступает утомление и возвращение в этот мир. Мирон одевался, он собирался уйти, уйти с ее добычей, а как: с ней или без нее? И стройный ряд из событий, разговоров, заметок в памяти выстроился вновь в голове Лаймы, от него захотелось избавиться, избавить может Мирон.

– Что ты собираешься делать? – был ее вопрос, это и первая фраза за сегодняшнюю встречу.

– Надо кое-куда сходить.

Лайма не заслужила скупого ответа, она перевернулась на живот, взяла файлик со стола, догадавшись:

– Понесешь это?

Он молчал. Неужели ему нечего ответить? Впрочем, ответ она поняла, нечто внутри сделало перевод молчания, как с французского или английского языка. Ответ, найденный внутри себя, ее ужаснул. Лайма села, опустив голову, потому что вдруг стало нехорошо, она произнесла тихо:

– Значит, ты знал…

– Что? – отозвался Мирон, натягивая свитер.

– Ты знал, кому надо отнести ЭТО, всегда знал.

– Не говори слово «всегда», оно бессмысленное, потому что всегда – не бывает. Не бывает постоянных категорий, они все временные.

– Временные… – задумчиво повторила Лайма. – И мы с тобой временные. Получается, ты знал, когда мы говорили о Зине, и то, что у Сашки бумаг Григория Степановича не было… А откуда ты узнал?

– Не понимаю, что ты несешь.

Лайма села на коленки, своей наготы она не стеснялась, ее тело восхищает не только мужчин, но и женщин, всегда восхищало и Мирона… Всегда ли? Вообще-то не об этом она сейчас думала:

– Ну, вспомни, вспомни… Я приехала на базу и сообщила тебе, что Зину убили, потом… Потом я сказала, что Сашка пропала… А ты о документах… что они помогут тебе выкарабкаться… Да-да, было так! И просил меня узнать у Вероники, где документы. И мне пришла в голову мысль, что они у Сашки, а ты сказал, что у нее их нет… Ой, не так. Ты сказал: «Исключено». Вот как было.

Он присел на кровать, надевал носки, казалось, не очень-то вслушивается, но, как всегда (это все же постоянная категория), наехал на нее:

– Не понимаю, к чему весь этот бред. Я давно заметил: после траха у тебя начинаются завихрения. Крутые.

– Нет, ну как же! – заерзала Лайма. – Исключено! Это живое слово, категоричное, означает, что у Сашки их нет. Не было.

И вдруг она задохнулась, вот теперь из того самого ряда выпрыгнула страшная мысль, которую она прогоняла, и давно.

– Мирон, ты знал, что Сашки нет? Уже тогда знал?

– Заладила: знал, знал, знал… Отстань!

– Позже я тебе сказала про нее, – бубнила Лайма, – а ты не спросил, когда ее убили, мне еще тогда это показалось странным. Человек интересуется: что, где, когда.

– Слышь, из тебя сыщик – не одним курам на смех, весь животный мир обхохочется. Ты хоть вдумайся…

– Ты мне не ответил. Хотя не отвечай, я догадалась и так. Сашка впустила убийц, а впустить она могла знакомых… Ты был там, – на этот раз утвердительно сказала она.

– И смотрел, как ее… зарезали. Чем? Твоим ножом? У тебя же есть нож. Или это ты…

Он резко вскочил, протянул руку к потрясенной Лайме, требовательно бросил:

– Дай сюда, дура.

Она спрятала за спину файлик, покачала головой:

– Нет, подожди. Я никогда ничего не требовала, мне ничего от тебя не было нужно, кроме любви, я сама отдавала тебе все… но сейчас… сейчас хочу знать… – И вдруг закричала: – Зачем ты это сделал?

Мирон закурил, мерил шагами комнату, бурча:

– Истеричка. Тупая истеричка. Тебе лечиться надо. У тебя больное воображение, подкрепленное наследственным идиотизмом.

Ее оскорблениями не удивишь, но такой боли Лайма не испытывала ни разу в жизни, а боль плачет, стонет, кричит. Поэтому обрывочные фразы время от времени то взвивались вверх, то падали вниз до шепота, хотя больше произносились на одном протяжном стоне:

– Ну, как же, как же я раньше… это же так просто. Тебя купили. Ты сам сказал, что продашь документы, потому что знаешь, кому. Ты продал друзей. Мы все думали: никого на базе из посторонних, но кто-то же поджег… Машину Беляева испортили, повредили мотор, написали: «Уроем!» Кто, кто, кто? – думали все. Собаки-то ночью не лаяли и были здоровы… Сейф Беляева вскрыли – опять: кто? кто? кто? Как пробрались? А это свой человек! Он здесь, рядом! Зина, Сашка… сколько денег давали для тебя… Тебе приказали их убить? Из-за этих бумажек?

Она подняла файлик, без души и сердца, неживой, но с потрясающей силой уничтожающий живых. К тому времени Мирон докурил сигарету, кинул ее в вазу для конфет, пепельницу Лайма держала на кухне, оседлал стул, поставив его очень близко к ней.

– Мне не приказывали. – Что ж, признание состоялось. – Меня попросили достать документы на «Сосны», пообещали очень большие деньги, дали задаток, мне они нужны, ты знаешь. Подловили меня у станции, когда я по совету Егорова отмахивал километры. Короче, я залез в сейф, Беляев все документы держал там, но нужных уже не было. Потом мне говорили, что я должен делать, я делал.

– Боже мой… – дернулась Лайма. – И Григорий Степанович? И его ты?..

– Нет же, нет!

– Он уехал внезапно, об этом на базе все говорили, ему что-то срочно понадобилось в городе, а кто-то сообщил тем преступникам. Ты? За что? Мирон, за что? Он же тебе как отец был, и всем… Таких людей нет больше, чтоб всем вокруг раздавать… ни ты, ни я его не стоим…

– Да! – рявкнул Мирон зло, а злился на себя. – Я позвонил и сообщил, как договаривались, что Беляев уехал в город. Мне сказали, с ним хотят просто поговорить. Слышала? По-го-во-рить! Я не знал, какую западню ему готовили. Потом… потом я уже стал их человеком, сообщником убийства, мне это доступно объяснили. Ты не знаешь, каково это – чувствовать себя причастным к убийству хорошего человека!

– Не знаю. И не дай бог никому узнать.

– Понимаешь, я жил, как хотел, – заорал Мирон, – а после смерти Беляева мне запретили жить по моим правилам. Тогда мною начал руководить страх. Он съедал меня внутри, душил! И вина душила!

Он обмяк, застыл… Даже сейчас, после жуткой правды, которую он долго скрывал, Лайма пожалела его. Ее ладони легли на руки Мирона, сжали их, а он опустил на ее руки лоб.

– И что дальше? – выясняла она.

– Заставили просить у Зинки документы, – тихо рассказывал он своей единственной подруге, – мол, ты болен, тебе она отдаст, чтоб спасти тебя, дави на жалость, бабы жалостливые. Я пас ее от самого дома, она проторчала в клубе до полночи, когда вышла оттуда, нагнал ее. Вызвался проводить…

– Она не отдала, и ты ее…

Мирон вскочил, опрокинув стул и взорвавшись:

– Да! Да! Да! Не отдаст – уложи! Таков был приказ. Я мог его не выполнять, но я ненавидел ее! И Сашку! У которой тоже не оказалось документов. Ненавидел постоянную радость на их лицах, довольство, насмешки надо мной. А сами-то они кто? Дорогие шлюхи. Ненавидел за отказ. Я мечтал освободиться от этих уродов, втянувших меня в дерьмо, думал, получу бабки, уеду и больше никогда не вернусь сюда. Что ей стоило отдать? Беляева уже было не вернуть, а я жив! Но Зинка… Она сказала, что никто не получит «Сосны», так хотел Беляев! Я даже не помню, как это произошло, будто не я был, а кто-то другой вместо меня… Ничего не чувствовал, ничего… Только потом…