Одинокий колдун - Юрий Ищенко

По Университетской набережной они несли Малгожату вдвоем. В сером ночном пейзаже резко выделялась белая Нева. Мешали идти сугробы свежего снега, скользили по льду ноги, — был сильный мороз. У девушки тоже были белые холодные щеки, Димка потрогал их и испугался.

— Она же мертвая! — крикнул он громко, испугался своего крика и оглянулся по сторонам.

— Жива, — упрямо ответил Егор. — Я спасу ее. Ты уходи отсюда, дальше я сам. На следующей неделе позвоню, встретимся. Иди.

Он не хотел тогда, чтобы и младший брат попал в его убежище.

Димка спешно ушел, оглядываясь на старшего брата с некоторым изумлением; он только начинал понимать, что Егор не только чудик и лопух, но и что-то совсем иное — грозное и непонятное.

А Егор донес тело до квартиры, уложил девушку на кровать в единственной комнате, раздел ее полностью. Постояв, разделся сам и лег сверху на ее худое и холодное тело. Он сам мерз, он боялся раздавить ее под собой, повредить что-нибудь, — но что-то подсказывало действовать именно так. Он добивался не секса и не приятных ощущений, а хотел согреть Малгожату. Долго вынужден был лежать, не спал, ждал и прислушивался, как тикают ходики на кухне. А когда устал, сам замерз и решил уже слезть с нее, тогда и заметил, что она слегка потеплела. Больше не напоминала гранитную плиту в январскую ночь. А время текло дальше, подступало к горлу отчаяние, снова стало казаться, что он ошибся, не догадался, ведь он неумеха и остолоп и негодяй. Но теперь уже Малгожата сама шевельнулась и открыла глаза, на пару секунд, глянула на него и застонала. После чего впала в беспамятство, погорячела, вспотела. Егор страшно обрадовался — все же не кома, а жизнь, пусть и совсем квелая.

Он укутал ее в одеяло, натер горчицей и спиртом, попробовал поить с ложечки сиропом и куриным бульоном. Она уже к утру научилась не фыркать, не давиться, а с зажмуренными глазами тянуться губами к ложечке, сглатывать жидкость, снова вытягивала губы дудочкой, словно грудной младенец у материнской груди. Егор побегал по магазинам, принес гранатовый сок, детские смеси и протертые фрукты в баночках. Радовался, думая, что Малгожата начала выздоравливать. Но, конечно же, все страшное и мучительное ждало их впереди.

Спустя неделю после похищения из больницы она почти пришла в норму: подолгу спала, приходя в себя, лежала тихо и неподвижно, иногда гримасами и пальцами показывая, чего хочет. Егора, судя по всему, не узнавала, вообще не интересовалась, где находится, что с ней случилось. И настал день, когда следующая хворь вцепилась в ее тело.

На руках, затем по всему телу высыпали мелкие язвочки. Сразу Егор их не заметил, либо не придал значения — ну там, сыпь от грязи или прыщики. За последовавшую ночь Малгожата расчесала сыпь до глубоких, кровоточащих язв. И как он ни бился, порывалась и дальше чесаться и раздирать их ногтями. Он бросился на рынки, нашел облепиховое масло, смешал с мумие (которому очень доверял — и запах, и сама субстанция нравились), натер смесью ее кожу, укутал в большой кусок марли (а на руки ей надел кожаные перчатки — сама сообразить, как снять, не могла, и навредить больше не получалось). И ранки, казалось, подсыхали, но рядом вздувались новые пузыри, больше и темнее, лопались, выделяя гной и сукровицу, обнажая живое мясо тела.

Так продолжалось день и ночь; вся Малгожата превратилась в обезображенное существо, неотличимое от кроваво-красного и вонючего куска мяса; с нее слезла вся кожа, и глубокие раны непрерывно, литрами, испускали желтушный, пенящийся гной. У Егора от отчаяния наступила полная апатия. Он бросил ее, ушел и долго бродил: по набережным, обогнув заброшенную церковь. Перешел реку по мосту Шмидта, кружил вокруг Исаакия, затем вернулся на остров по Дворцовому мосту, нисколько не думая, что его могут заметить и выследить. А потом вернулся к ней, воющей, кричащей, стонущей без малейших промежутков, без сна и отдыха.

У Малгожаты клочьями выпадали волосы, сошли с пальцев ногти, пропал от перенапряжения голос; глаза ей он сам закрывал тампонами из ваты, чтобы спасти их от гноя.

Сопрели и безнадежно измазались все простыни и пододеяльники в его небогатом хозяйстве. Испортилась обивка деревянной кровати, на которой лежала Малгожата. Он выносил на помойку тюки с вонючим бельем, содрал обивку, вату и пружины с кровати, оставив голые доски. Проканифолил их, чтобы спасти от сырости, застилал большим куском полиэтилена, а сверху накидывал тряпья. Тряпье выпрашивал у школьного завхоза, искал на свалках (выезжал с мешками за город, находил завалы вывезенного с ткацких фабрик сырья, набирал его в мешки про запас). Он понимал, что ему нельзя выжидать, нельзя просто ухаживать, нужно лечить — активно и последовательно. Но чем?

Егор все хуже справлялся со своими обязанностями по уборке школьной территории. Не хватало на это ни времени, ни сил. Но тут ему подсобила сама природа: и январь, и февраль выдались сухими и морозными. Лишь иногда по утрам натягивался на асфальте синий ледок, дворник посыпал его смесью песка и соли, ограничиваясь самым необходимым (он бы горевал, если бы детишки или учителя ломали на льду ноги). И бежал дальше лечить, мыть, успокаивать, обтирать, переворачивать, думать и искать средства исцеления. Очень мало сам ел, истощал; кусок не лез в горло, пока там страдала, исходила кровью и болью девушка. Что делать? — думал он на кухне, вместо того, чтобы перекусить, вместо сна и отдыха.

Но, буквально в два-три дня, в нем самом произошли какие-то перемены. Он стал гораздо лучше слышать: теперь мешали покою бульканье воды в подвальных трубах, скреб крыс и тараканов в стенах, он мог различить и выслушать посвист синицы в школьном дворе, находясь в кухне квартиры. Резко возросла чувствительность, осязание, особенно у кончиков пальцев, обострился и утвердился чуть ли не собачий нюх. Он смог бы по следам, будто бы сыскная овчарка, выследить человека, даже если человек прошел по улице вчера, а не сегодня. Вынес из квартиры и подарил школьной медсестре горшок с цветущей розовой геранью — не мог теперь выносить ее сильнейшего, навязчиво набивавшегося в ноздри на весь день, запаха. Он мог бы стать слепым, и по запахам, по осязанию ориентировался бы и угадывал предназначение любых вещей. С утра, высунув нос в форточку, он вдыхал свежий воздух и сразу предполагал, какой погода будет сегодня, а, может быть, и в следующий день. Шагнув из подъезда во двор, с первого вдоха точно знал, где в округе нагадили заново бродячие коты, псы, люди, чего навыкидывали в мусорные баки жильцы. Только одного он почти не замечал и не тяготился — жуткой вони в своей квартире от разлагающейся плоти Малгожаты.