Вчера - Олег Зоин

В конце июля мы переехали на новую съёмную квартиру в одном из переулков около любимой мамой улицы Кошевой на Слободке. Сняли времянку из двух комнаток и кухоньки в частном домовладении. Дело в том, что мама решила завести корову, для чего бабушка оставила ей от Астры тёлочку, а у Гусаровых не было подходящего сарая, да и они вообще не желали нюхать вонь от такого крупного животного. Так что в прошлом году мы съехали от Гусаровых. Почти два месяца мы прожили сначала у тети Поли на Московской, а затем в частном доме у трампарка, у Красной Воды. Но хозяева этого ухоженного особнячка ни о какой корове и слышать не хотели. Мама, наконец, нашла подходящее жилье ….

Поменялась и школа. Я стал ходить в школу (не помню номера, кажется, 8‑я), находившуюся в одном из подъездов пятиэтажного дома железнодорожников около станции Запорожье — Второе (бывшая «Екатеринка»), она располагалась недалеко от 87‑й железнодорожной школы за «Дробиками» (Домом культуры имени Дробязко). Мне приходилось вышагивать порядочно. Занятия велись в три смены, мой пятый класс занимался в первую смену с семи утра, так что зимой идти в полной темноте было страшновато. По пути встречалось несколько сгоревших разбомбленных частных домов, где по рассказам взрослых прятались бандиты, нападавшие на прохожих.

Поскольку чернила в неотапливаемых классах в морозные дни замерзали в чернильницах, то часто домашним заданием было принести доску от чьего–нибудь забора. Так что, идя ранним утром в школу, я часто задерживался у разбитых домов и возился, отрывая от остатков забора доску. В классе был топор, принесённый каким–то сознательным родителем, и учительница, с помощью ребят покрепче, рубила принесённые домашние задания, и вскоре тепло от буржуйки согревало не только чернила, но и пальцы учеников…

Конечно, нам на ранние занятия было грех жаловаться. К осени из армии хлынул демобилизованный народ и подался на заработавшие к тому времени гиганты нашей металлургии «Запорожсталь», «Днепроспецсталь» и десятки других заводов, снова уверенно коптивших небо над городом. Вокруг разбомбленного в пух и прах Запорожья за лето возникло кольцо рабочих посёлков, состоявших из землянок, привычно вырытых фронтовиками для себя и своих самых лучших в мире истосковавшихся по мужьям жён.

В три утра начинали гудеть заводы, созывая рабочих на утреннюю смену, начинавшуюся в шесть. Захватив тощие тормозки, работяги, жившие за 10–12 километров от своих заводов, выходили в путь. Затем заводы гудели в четыре часа, после чего каждые полчаса. За первое опоздание виновный лишался премии и каких–то льгот, за второе можно было запросто схлопотать срок и возрождать социалистическую индустрию уже где–нибудь в Заполярье или на Колыме…

Как–то нас с мамой пригласила в гости её сослуживица Нина Григорьевна, очень интеллигентная женщина с не по–советски широкими взглядами на жизнь. У неё была лет пятнадцати дочка Ира, контуженный муж–моряк Сергей, недавно вернувшийся с войны, и пожилой отец. У семьи был огромный по тем временам частный дом с большим участком земли, каким–то чудом не разоренный советской властью, хотя отец Н. Г. и прожил всю жизнь беспартийным, как я теперь понимаю, из каких–то принципиальных соображений. Возможно, не хотел мараться…

У них рос прекрасный сад, с розами и виноградом, земля их кормила и они любили в ней возиться.

И у этой семьи была ещё гигантская библиотека. Когда мы первый раз пришли к ним в гости, то я несколько часов, пока взрослые распивали чаи, в каком–то забытьи зачарованно копался в книжных богатствах.

Потом я ещё два года не вылезал из их дома, то есть из их библиотеки, которая во многом сформировала меня и наставила. У них были, кроме собраний сочинений десятков классиков и модных тогда писателей и поэтов (кто слышал сегодня о Джеке Альтаузене?), ещё и многолетние, за 1928–1940‑й годы подшивки таких журналов, как «Мир приключений», «Вокруг света», «Всемирный следопыт», «Всемирный турист», «Техника — молодежи», «30 дней», «Знание — сила», «Земля и фабрика», не говоря уже о «Мурзилке»… Моей библией стал «Робинзон Крузо». Между прочим, в одном из номеров «Всемирного туриста» (кажется, за 1928‑й год) я, затаив дыхание, прочитал об Александре Селькирке, прототипе Робинзона, многие годы действительно проведшем в одиночестве на одном из островов у берегов Чили и сумевшем выжить.

Запойное чтение Жюля Верна, Уэлса, Конан — Дойля, Зуева — Ордынца, Алексея Толстого, записок великих путешественников Ливингстона, Стэнли, Амундсена, Пржевальского и им подобных быстро сделали из меня романтичного, самодостаточного мальчика, мечтающего то о жизни на необитаемом острове, но непременно с весёлой красивой девочкой, такой, как наша розовощекая соседка Таська в хуторе Казачьем, то о длительных, полных опасностей и испытаний путешествиях в Африку и Антарктиду, или, ещё лучше, о странствиях по другим планетам, а может быть, и звездным системам…

Вскоре Нина Григорьевна родила (в свои за сорок!) дочурку Оленьку. Я свидетель, что все её подруги были счастливы не меньше её самой….

Мне нравилось, как они жили в своем прекрасном доме, и мечталось иметь такой же, набитый вареньями–соленьями, основательностью, уверенностью и достатком…

В августе и на нашей улице наступил праздник. Вернулся из армии дядя Саша, младший сын деда Калистрата Гордеевича. Он пороху так и не понюхал, просидев всю войну в Закавказье, на иранской границе, в Нахичевани, где из стратегических соображений Сталин держал войска на случай удара немцев через Иран.

Неделю Саша гостил у нас на Слободке. Помню, как в первый же его свободный вечер мы с ним пошли на Малый Базар за пивом. Он набрал его трехлитровую бутыль, и весь вечер это пиво никак не могло кончиться, так как мама почти не пила, она всё расспрашивала его о службе, о войне, о разных счастливых случаях, надеясь, наверное, на чудо, которое может вернуть ей Георгия…

Потом Сашка уехал на хутор погулять со стариками. Как–то приехала бабушка и пожаловалась маме, что Сашка стал бесстыжим, ходит по хутору в маминой кофте. У мамы была неплохая трикотажной вязки пестро–коричневая шерстяная кофта с костяными пуговицами, Сашка её выпросил. Так он, охальник, одевал её, несмотря на то, что застёжка в женскую сторону, закатывал рукава и так гулял по хуторской улице. Встречные бабы крестились, пяля на него от удивления глаза.

Примерно в октябре я некстати заболел скарлатиной. Поскольку мама как раз делала в нашей времянке большой ремонт, то на месячишко мы разместились у тети Поли. Оттуда меня врачи принудительно забрали в инфекционную железнодорожную больницу на станции Запорожье — Второе, где я пролежал более месяца. Первую десятидневку меня держали в изоляторе и не пускали маму. Было и страшно и тоскливо. Потом притерпелся и даже стал засматриваться на девочек нашего отделения. Одна из них потом ещё долго снилась… Много читал, мама плакала через оконное стекло, передавала мне кефир и конфеты…

Когда я вышел на волю, то уже попал сразу в отремонтированную времянку, где у меня появилась даже своя небольшая комнатка. Я купил в книжном огромные физические карты полушарий, повесил их на стене своей «каюты» и мечтал о дальних странствиях.

Вскоре мама завела со мной серьёзный разговор. К ней стал свататься главный инженер нашего судоремзавода видный мужчина с кровожадной морской фамилией Акулов. Таким способом мама решила узнать моё мнение. Конечно, я бурно запротестовал. Я сказал, что нам и вдвоем хорошо, зачем нам ещё неизвестно какой мужик. Мама грустно согласилась со мной. Тогда после войны с женихами было не густо, а маме было уже 37 и надо было не привередничать. Тем не менее, она учла моё неприятие этого предложения и отказала Акулову.

Я как–то недавно прикинул ситуацию и ужаснулся. В 41‑м году СССР вступил в войну, имея приблизительно 150 миллионов населения. Примем мужскую часть за 75 миллионов. Если принять для удобства расчета среднюю продолжительность жизни за 75 лет (реально была ниже), то на каждый год рождения (возраст) придется по 1‑му миллиону мужчин. Сталин брал на фронт с 18-ти лет до 45-ти, то есть в 41‑м призывались возрасты с 1923‑го по 1896‑й годы рождения, затем в ходе войны призвались ещё 1924‑й, 25‑й, 26‑й и 27‑й годы. Всего призвано 32 возраста, то есть 32 миллиона человек. Конечно, небольшая часть мужчин осталась в тылу, оценим их условно в 2 миллиона. Так что через горнило войны прошло 30 миллионов. Как раз эти возрасты и были мужьями и женихами и перед войной и после войны. Но война истребила их большую часть. По самым осторожным оценкам, принятым ныне, после разоблачения культа личности Сталина, война унесла жизни 22–27 миллионов советских людей. Из них не менее 20 миллионов — мужчины. Так что с войны вернулось не более 10 миллионов мужиков, причем не менее 5-ти миллионов искалеченных до такой степени, что уже не могли быть мужьями.