Сказка сказок, или Забава для малых ребят - Джамбаттиста Базиле

Но коль ее проверишь в чашке у меня,

увидишь столько скрытого огня,

интриги, козни и обманы!

Здесь всюду рыболовные крючки,

здесь сети, снасти, петли, узелки,

здесь тыщи хитростей, здесь— сущая война,

с засадами, подкопами и рвами!

Здесь мины и контрмины! Вот она

петлю то стягивает, то расплетает;

то, как палач, крюком тебя дерет,

то, как цирюльник, кровь тебе пускает,

то, как цыганка, ловко оберет.

Нам, простофилям, право, не устать

хоть тыщу раз сказать-пересказать:

«Вино— то, что бродит,

а плоть— что заводит».

Где говорит, сплетает,

куда идет— сшивает,

коль улыбнется— играет,

а коль коснется— замарает.

Коль сразу не пошлет тебя в больницу,

то, знай, сочла за скот или за птицу,

которую себя считает вправе

без шкуры или без пера оставить[161].

Фабьелло

Твои бы речи книжкой напечатать,

да в лавке по шесть побрек[162] продавать,

оттуда всякий сможет брать

пример, как должен быть мужчина осторожен,

чтоб не поддаться этим наглым рожам,

ибо они не драгоценность, а фальшивка;

от них и мясо пропадет, и подливка[163].

Яковуччо

Если случайно ты в окне увидишь

такую, что покажется хоть феей,

чьи золотые косы тяжело

спускаются, будто подвешены на нитке

головки зрелого каччокавалло,

чей лоб, как зеркало, округл и ясен

над парой глаз, что говорят с тобой без слов,

чьи губы точно свежее прошутто,

и ослепителен румянец щек,

высокую и вознесенную, как знамя,

что ты лишь раз-другой моргнул глазами,

как уже сохнешь, оставляют силы,

уж потрясен, измучен, сокрушен,—

очнись-ка, бестолочь, проснись-ка, дуралей,

раствора в нашу чашечку подлей!

И та, которую в окошко видел ты

сокровищницей дивной красоты,

окажется побеленным сортиром,

заштукатуренной стеной,

феррарской маскою из глины,

как ветхий дом, где с трещиной, с дырой

хозяин справился ковром или картиной.

Коса фальшива, чернота бровей—

простой копченой сковородки дело,

а на румянец щек пошло у ней

не меньше блюда сурика и мела!

вся нарумянилась и набелилась,

наштукатурилась и насурьмилась,

со всею пропастью примочек и притирок,

тампончиков и пузырьков,

присыпок, мазей и бутылок,

булавок, и тесемок, и шнурков—

такой на излеченье простофиль она

огромною аптекой снабжена.

О сколько же, о сколько же уродства

обтянуты шелками и парчой!..

А коль от ног отнимешь каблуки,

набойки и подкладки удалишь,

то, как по мановению руки,

красотку в коротышку превратишь!

Фабьелло

А ты, клянусь, растешь в моих глазах,

я, точно мумия, застыл от удивленья:

все, что ни скажешь, каждое сужденье

звенит подобно тысяче эскудо!

Его достойны бронза и гранит,

ибо, как мыслю, наравне стоит

с сим древним изречением премудрых:

«На женщину, как на каштан, смотри:

снаружи блеск, а все гнилье— внутри!»

Яковуччо

Теперь идем к купцу, что заключает

за сделкой сделку, что страхует корабли,

клиентов ищет в четырех концах земли,

сплетает, интригует, надувает.

Таможенника без стыда подкупит,

но ни гроша в расчетах не уступит.

Полны подвалы; золотых полна казна,

будто канава сточная— говна.

Дом рядит, как невесту под венец,

роскошествует, подражая графу,

шелками шелестит и позументом,

заводит слуг, заводит содержанок,

всеобщей завистью безмерной окружен.

Но горе, если в чашечке его проверим:

увидим, что его богатство— воздух,

его везение изменчиво, как дым,

удача— точно замок из песка,

что от ветров и волн не устоит!

Наружность хоть куда издалека;

а ближе видишь: это глаз тебя блазнит.

Пусть золото ему рекою катит

глубокой— лошади пройти по грудь;

одной ошибки малой хватит,

чтоб разом все вверх дном перевернуть.

Фабьелло

Я тысячу тебе сочту таких,

что разорили семьи в прах,

все их богатство за какой-то миг—

пшик! И ушли, оставив в дураках

толпу наследников, промолвив на прощанье:

«Кастрюли полны, ешьте! Пусто… завещанье!»

Яковуччо

А вот у нас влюбленный кавалер:

он почитает счастием часы,

что проведет на службе у Амура,

всласть ему— жженье пламени и цепи,

и драгоценной кажется стрела,

пронзившая его из-за красотки.

Он говорит об изнурении, о смерти,

но муки свои радостью зовет,

безумства и терзанья ревности— утехой,

и кажется, что ярость и страданье

ему приятны; но еда— не веселит,

и сон ему— не в отдых: он и спит

вполглаза, и ест, не замечая,

чтó перед ним стоит. Наград не получая,

он бдит на карауле близ дверей

любимой. И хотя не архитектор,

в мечтах рисует, строит в воздухе дворцы.

Не будучи палач, он непрестанно

терзает, как на пытке, жизнь свою.

При этом он ликует и цветет,

и, кажется, тем больше расцветает,

чем глубже та стрела его пронзает;

тем больше он играет и поет,

чем больше его пламя распаляет;

и почитает жребием блаженства на земле

болтаться в этой чувственной петле!

Но ты его раствором пробным сбрызни,

и ощутишь безумия пожар,

как род чахотки, сокращенье жизни,

положенной под лезвие ножа.

Страх и надежда душу разделили;

сомненья? подозрения? — что злее?

Он, точно кошка дядюшки Василе[164],

то завывает, то мурчит и млеет.

Чур нас— все эти изнуренья и блужданья,

речей прерывистое бормотанье,

потерянность, где каждое мгновенье

пасется ум в лугах воображенья,

где сердце в клочья порвано, как тряпка,

лицо отсутствующее в бронзу отлитó,

в груди пожар, а душу ознобило.

И даже если он, как солнце с высоты,

растопит лед своей сияющею силой,

растают вскоре и его мечты.

Ведь