Сказка сказок, или Забава для малых ребят - Джамбаттиста Базиле

Он злому воронью кидает горсти хлеба—

тем подлецам, что выклюют ему глаза,

откармливает свору псов,

что на него же, дай лишь срок, возьмутся гавкать,

содержит собственных врагов,

что, облепив его со всех сторон, как пьявки,

пьют кровь его, что лезут прямо в рот.

Этот— заглядывает вкрадчиво в лицо,

гримасничая, извиваясь,

тот— что кузнечными мехами, дует в уши;

один радушие в лице изображает—

волк, шкурою овечьей облачен,

со сладким обликом и с желчью в селезенке,

готовый нанести удар исподтишка,

другой в молчании сплетает сети;

один на ухо шепчет: «Все тебе открою»—

и сплетнями заводит ум за разум

в его несчастной головенке,

другой, предательство замыслив,

советы, к гибели ведущие, дает,—

что ни во сне он не найдет покоя,

ни удовольствия в еде, и даже

не в силах просто рассмеяться от души!

От музыки в пиру— одни мигрени,

на ложе сна— одни кошмары;

ему тревога выгрызает печень,

как коршун— Титию; как Тáнтал,

перед собою видя воду и плоды,

он мучится, от жажды умирая.

Его ума лишенный разум—

крутится, словно Иксиона[142] колесо,

с которым связанный не обретет покоя;

все замыслы, мечтания его—

суть глыбы, что затаскивает, пыжась,

Сизиф на гору, а они— бабах! —

с ужасным грохотом катятся вниз.

Он восседает в кресле золотом,

обделанном слоновой костью,

обитом в бархат золочеными гвоздями,

среди ковров турецких, под ногами—

подушечки из камки и тафты, но сверху,

над головой, подвешен острый меч

на тонком волоске, и, сидя, он

от страха заливается поносом,

в кишках его заводятся глисты,

в душе всегда тревоги, подозренья…

А завершенье этой жизни славной—

лишь тьма и грязь, лишь черная земля,

которой в тесной яме хватит равно

покрыть хоть нищего, хоть короля.

Фабьелло

Ты прав, клянусь душою государя!

Но только все, пожалуй, даже хуже,

ибо чем выше кто по знатности стоят,

тем больше им опасности грозят.

А о роскошествах тех необыкновенных

сказал, я помню, старикашка из Треккьены[143],

что нам орехи продавал когда-то:

«Не все то злато, что блестит, ребята».

Яковуччо

Послушай кое-что еще, не пожалеешь.

Ты знаешь, есть на свете люди, чей

девиз: «Война превыше всех вещей»[144].

И вот такой, когда приходит время

натягивать на древко флаг,

когда труба кричит: «Тра-та-та-та!»—

бегом бежит записываться, ибо

ему сжимают горло долгом

четыре кубика костей игральных,

рассыпанные по скамье. Такому,

само собой, скорей задаток дай.

Оденется во что попало на Йодекке[145],

привесит к поясу шпажонку и— вперед! —

ни дать ни взять, почтовый мул идет

с попоной и плюмажем. Если кто-то

ему задаст вопрос: «Куда собрался?»—

едва ли не на крылышках летая,

ответит он, игриво напевая:

«A la guerra, a la guerra!»[146]

Устраивает вылазки в таверны,

кичится подвигами по домам блудниц,

и бедным жителям грозя постоем,

навязывает квартирьерные талоны[147],

повсюду только шум и гром несет,

будто на самого Градассо[148] в бой идет.

Но что останется от этого всего,

коль испытаем в нашей чашечке его?

Тогда увидим, как бездумное веселье,

мальчишеский разгул и хвастовство

вдруг обратятся в стоны и страданья.

Уж вот его пронзает холод,

иль жар без милости палит,

или кишки сгрызает голод,

иль жажда мукою томит.

Опасность рядом постоянно,

а плата— если доживет!

Исправно получает раны,

а денег подождет и год.

Страданья долги, радость— мимолетна,

жизнь— как на ниточке, зато надежна смерть.

И если, обессилев от мучений,

однажды он попробует сбежать, —

за три шажка ему попробовать дадут,

крепка ли конопляная веревка[149].

Или останется израненным калекой,

хромая с костылем и для забавы

расчесывая лишаи на коже;

а если очень сильно повезет,

на тюфяке в дому призрения помрет!

Фабьелло

Давай наружу прелое тряпье!

Поправить нечего, всё— правда, и ее

не приукрасить; ибо бедному солдату

с военной службы суждено уйти

в обносках с дырами или с дырой в груди.

Яковуччо

А вот, кто хвастается знатною породой:

он, шею вытянув, на цыпочках идет,

будто павлин, свой распустивши хвост;

он славу прародителей несет,

будто беременная свой живот,

производя свой род

то ль от Ахилла, то ль от Александра;

весь день рисует родословные древа,

умея мастерски производить

побег дубовый от каштановых корней;

он, просидев за книгами недели,

произведет свой род от тех, что сыновей

в действительности вовсе не имели.

Кто четвертями масло продавал,

себе уж четверть графской крови приписал!

Он сочиняет тучи привилегий

на хартиях, состаренных в дыму,

чтобы тщеславья дыму угодить;

он покупает старые гробницы,

чтоб разукрасить в длинные стихи

новоизобретенных эпитафий[150].

Чтоб на сорочку наложить заплату,

он платит Дзáдзере[151] немаленькую плату;

чтоб о себе в колокола звонить,

он тратится на Кампаниле[152];

стремясь фундамент вымыслом скрепить

под расползающимся домом,

он Пьетри[153] толстым томом

сколачивает дерева фамилий.

Но мы его положим в наш сосудец,

и пусть вытягивается сколь угодно выше,

ища высоких титулов и званий,

пусть вписывается в родовые книги

рукою, где видны мозоли от мотыги!

Фабьелло

Ты снова попадаешь в точку,

бьешь каждым словом прямо по гвоздю!

И кстати, вспоминаются слова

(их не мешает в памяти держать!):

«Нет хуже, чем мужлан, что проберется в знать».

Яковуччо

Теперь рассмотрим фанфарона,

велеречивого бахвала,

от