Триумвиры революции - Анатолий Левандовский

- Если завтра или даже сегодня не погибнет эта последняя клика, наши войска будут разбиты, ваши жены и дети умрут, республика распадется на части, а Париж будет удушен голодом. Вы падете под ударами врагов, а грядущие поколения будут страдать под гнетом тирании. Но я заявляю, что Конвент решил во что бы то ни стало спасти народ и уничтожить все клики, существование которых опасно для свободы.

Резкость, с которой Робеспьер ставил вопрос о "последней клике", имела серьезные основания.

Противоречия между робеспьеристами и дантонистами достигли предела и угрожали завести правительство в тупик. В области внешней политики "умеренные" вели к капитулянтскому миру; в области внутренней - к прекращению террора и свертыванию революции. Все это означало прямой отказ от завоеваний народа, достигнутых ценою крови и материальных жертв. И эта контрреволюционная программа настойчиво продвигалась дантонистами в дни, когда окончательная победа казалась Робеспьеру близкой. В этих условиях сосуществование обеих фракций становилось невозможным. И поскольку в руках Робеспьера, опиравшегося на народные массы, сосредоточивались гораздо большие силы, чем в руках Дантона, финал мог быть только один: Дантон и все те, кто защищал его программу, должны были неизбежно пасть.

К этому выводу раньше других пришли люди, обладавшие железной решимостью, - Билло-Варенн и Сен-Жюст. Робеспьер, любивший Демулена и помнивший былые заслуги Дантона, не мог принять сразу жестокое решение. Даже громя "снисходительных" в целом, даже обрекая их на гибель, он про себя оставлял лазейку для двух своих прежних друзей. Когда Билло, выступая в комитете, впервые предложил убрать Дантона и Демулена, Робеспьер страстно воскликнул:

- Значит, вы хотите погубить лучших патриотов?

Но время работало на Билло-Варенна и Сен-Жюста. По-видимому, уже в феврале 1794 года Неподкупный начал отчетливо сознавать неизбежность жертвы. События, последовавшие за казнью эбертистов, укрепили его в принятом решении.

- Комитет общественного спасения производит правильную порубку в Конвенте, - горько заметил Демулен после ареста Фабра.

Теперь он взялся вновь за свое остро отточенное перо. Седьмой номер "Старого кордельера" носил характерное название: "За и против, или разговор двух старых кордельеров". Продолжая измываться над павшими эбертистами, автор до крайности усилил нападки на "чрезмерную власть" Комитета общественного спасения, на революционные комитеты и персонально на Робеспьера. Членов Комитета общественной безопасности он называл "каиновыми братьями", а их агентов - "корсарами мостовых". Что же касается Робеспьера, то для него Камилл не пожалел своих сарказмов.

"Если ты не видишь, чего требует время, если ты говоришь необдуманно, если ты всюду выставляешь себя напоказ и при этом не обращаешь внимания на окружающих, я отказываю тебе в репутации человека мудрого..." - так начинал журналист свой вызов Неподкупному. Он издевался над Робеспьером за то, что тот осуждал недостатки английской конституции; он упрекал его за противоречивые выступления, за "излишнее словоизвержение"; по существу, он старался доказать, что Неподкупный играл на руку контрреволюции!

Своими словесными упражнениями Демулен окончательно подписал себе смертный приговор. Он осмелился опорочить правительство, мало того, он осмелился высмеять Неподкупного, высмеять дерзко и несправедливо. Такого Максимилиан не прощал никому. Он понял, что его школьный друг неисправим, что он сам уничтожил возможность своего спасения.

Но, отступившись от Демулена, мог ли Робеспьер не пожертвовать тем, кого считал и совратителем и вдохновителем несчастного журналиста?..

Кое-кто из лидеров "умеренных" тешил себя надеждой, что еще не все потеряно, что главное сейчас - примирить Дантона с Робеспьером. Веря в возможность примирения, организовали их встречу. Дантон попытался взять инициативу на себя. Сев рядом с Максимилианом, он принялся уверять, что ему всегда была чужда ненависть и что он не может понять равнодушия, с которым относится к нему Робеспьер. Неподкупный молчал. Тогда Дантон стал громить новое окружение вождя якобинцев, и прежде всего "этого шарлатана" Сен-Жюста.

- Верь мне, отбрось интриганов, соединись с патриотами, сплотимся, как прежде...

Робеспьер не выразил желания поддерживать эту тему.

- При твоих взглядах, - сказал он после продолжительного молчания, никогда бы не находилось виноватых.

- А что, разве это было бы тебе неприятно? - живо возразил Дантон. Надо прижать роялистов, но не смешивать виновного с невиновным.

Робеспьер, нахмурившись, ответил:

- А кто сказал тебе, что на смерть был послан хоть один невиновный?..

Такой ответ звучал угрожающе. Дантон притих. Молчали и все остальные. Вскоре Неподкупный ушел.

- Черт возьми! - воскликнул Дантон. - Дело плохо! Теперь нельзя терять ни минуты!..

Но человек, произнесший эти слова, продолжал пребывать в бездействии. Зато действовали комитеты, и действовали со всей решительностью. Учитывая, что дантонисты пользуются немалым влиянием в Конвенте, что их ставленник Тальен избран его председателем, в то время как друг Дантона Лежандр стал председателем Якобинского клуба, комитеты решили нанести удар быстро, внезапно и в самое сердце. Робеспьер, покинувший Дантона и Демулена, предоставил Сен-Жюсту обширные материалы для обвинительного акта.

Вечером 10 жерминаля (30 марта) оба правительственных комитета собрались на совместном заседании. Здесь-то и был составлен приказ, написанный на клочке конверта, приказ, скрепленный восемнадцатью подписями и определивший дальнейшую судьбу фракции "снисходительных".

Поздно вечером на квартиру к Дантону пришел один из его друзей, чтобы сообщить о решении комитетов.

- Чепуха, - сказал трибун. - Они будут совещаться, совещаться до бесконечности...

Пришедший уверял, что ордер на арест уже подписан, и посоветовал немедленно бежать из Парижа.

- Мне больше нравится быть гильотинированным, чем гильотинировать других, - меланхолически ответил Дантон. И затем прибавил фразу, ставшую бессмертной: - Да разве можно унести родину на подошвах своих сапог?..

...В эту ночь он не ложился в постель, не желая быть захваченным врасплох.

Медленно тянулись часы.

Только в шесть утра раздался громкий стук ружейных прикладов.

Луиза проснулась. Жорж обнял ее и сказал с улыбкой:

- Они оказались смелее, чем я думал...

С утра Париж был в оцепенении. Люди не верили своим ушам. Так вот на кого революция подняла руку! На Демулена - человека 14 июля, на Дантона человека 10 августа! Кто еще арестован? Называют Филиппо и Делакруа... Всех их свезли в Люксембургскую тюрьму...

Впрочем, удивление было недолгим. Тружеников ждали обычные заботы. В конце концов, кто такой Дантон? О Дантоне они давно уже стали забывать...

Робеспьер и Сен-Жюст могли не беспокоиться об общественном мнении.

Иное дело - Конвент.

Здесь комитеты ждали противоборства, и ожидания их не были обмануты. Едва началось заседание 11 жерминаля (31 марта), как на трибуну поднялся Лежандр.

- Граждане, - с волнением сообщил он, - сегодня ночью арестованы четверо членов Конвента. Один из них - Дантон. Имен других я не знаю; да и что нам до имен, если они виновны? Но я предлагаю, чтобы их вызвали сюда, и мы сами обвиним их или оправдаем. Я верю, что Дантон так же чист, как и я!..

Послышался ропот. Кто-то потребовал, чтобы председатель сохранил свободу мнений.

- Да, - ответил Тальен, - я сохраню полную свободу мнений, каждый может говорить, что думает. Мы все останемся здесь, чтобы спасти свободу.

Это было прямое поощрение Лежандру и угроза его противникам.

Один из депутатов попробовал протестовать: предложение Лежандра создавало привилегию. Ведь жирондисты и многие другие после них не были выслушаны, прежде чем их отвели в тюрьму.

В ответ раздался свист и топот. И вдруг послышались крики:

- Долой диктаторов! Долой тиранов!

Робеспьер, бледный, но спокойный, ждал и внимательно слушал. Когда положение стало угрожающим, он взял слово.

- По царящему здесь смущению легко заметить, что дело идет о крупном интересе, о выяснении того, одержат ли несколько человек верх над отечеством. Лежандр, по-видимому, не знает фамилий арестованных, но весь Конвент знает их. В числе арестованных находится друг Лежандра Делакруа. Почему же он притворяется, что не знает этого? Потому, что понимает: Делакруа нельзя защищать, не совершая бесстыдства. Он упомянул о Дантоне, думая, вероятно, будто с этим именем связана какая-то привилегия. Нет, мы не хотим никаких привилегий, мы не хотим никаких кумиров. Сегодня мы увидим, сумеет ли Конвент разбить мнимый, давно сгнивший кумир, или же кумир, падая, раздавит Конвент и французский народ... Я заявляю, что всякий, кто в эту минуту трепещет, преступен, ибо люди невиновные никогда не боятся общественного надзора...