На хуторе - Борис Екимов

– Здорово дневали. Чего не спите? Либо от сена? Или гости приехали?

За столом, у летней кухни, от фонарного света в стороне, сидели хозяин да бабы его: мать, жена. И не было гостей.

– Да так… – нехотя ответил Солонич. – И сено, и тары-бары.

– Я к тебе чего заглянул… Утром давай телятам для лагеря все заготовь. Поставим его возле коров, на старом месте. Я с наряда тебе помогальщиков пришлю. И надо начинать об коровниках беспокоиться. Сходи обгляди. Давай делать по теплу. А то – сено, уборка, а там – зима.

– Я завтра заявление напишу, – сказал Солонич.

– На утят. Решили брать?

– На себя. Переезжаем мы с хутора. Подпишешь заявление?

– Куда собрался? – не понял и потому легко спросил Чапурин.

– Куда, куда… На станцию жить.

– Чего тебе на станцию?

– Ты прям как дите… Или придуриваешься. Переходим мы с хутора, переезжаем в район, на станцию.

С другим человеком говоря, Чапурин бы понял все давно. А здесь глазами моргал и не мог в толк взять, о чем речь: какое заявление, какая станция?

Солонич был трезв, и сам Чапурин вина нынче даже не видал, но словно пьяный шел разговор – каждый себе.

– Рассчитываюсь из колхоза, понимаешь? Уезжаю.

– Кто рассчитывается? Кто уезжает?

– Да я, я… – стучал себя в грудь Солонич.

– Не бреши, – отмахнулся Чапурин. – Плетешь…

– Вот и плетешь, – злился Солонич. – Уезжаем. На станцию. Навовсе. Заявление, говорю, сразу подпишешь или держать будешь?

Крепкого, центнеров на семь, быка бьют обухом по лбу, ошеломляя, чтобы он, в беспамятстве, осел на колени, а там уж – нож ему.

Рослого, тяжелого Чапурина тоже словно обухом стукнуло, когда он все понял наконец. Коленки подогнулись, он сел на скамейку рядом с бабами. У тех слезы уж высохли, а теперь они снова заплакали, не таясь. Бабьи слезы убедили Чапурина лучше слов. Он поверил.

– Почему? Что приключилось? Я утром рано уехал, не слыхал.

Казалось Чапурину: случилось что-то необычное, страшное. Ведь только оно могло Солонича, самого Солонича, не кого-нибудь, а Солонича с хутора поднять.

Хозяин нехотя начал говорить о школе, о дочери, о математике, о других детях. Чапурин перебил его.

– Ты с ума сошел… – проговорил он. – Правда, что ль? Да нет, это ты с ума сошел… Какая школа? Сошел с ума!

– А ты не сошел?! – взъярился Солонич. Ему нынче некому было высказать, теперь нашелся человек. – Ты был в своем уме?! У тебя – одна дочь. Ты припомни, какой ты муки принял, когда она в городе науки брала. До скольких разов она в институт поступала? А ведь то еще были добрые времена, на школу не жалились. Ты сколь овечек, гусей, индюков, курочек, меду сколь в город отвез? Сколь денег издержал – на городских учителей? Считай, вновь переучивал. Пойми, я это не в укор тебе вспоминаю. На то ты и отец. Не в укор, но в быль. У тебя, значит, дочь? Ты об ней сердцем болел? А мои – разве на иды? В поле обсевки? Я их что, с дерева снял или с чужой телеги? Я об них тоже горюсь. И, може, дюжей тебя. Тоже хочу им дать образование, чтоб они в люди вышли и меня потом не упрекали. У тебя одна, у меня – трое. Твоя хоть три зимы, а на хуторе училась, а потом – на близу. Моим – сразу бечь в чужие края. И достатков твоих у меня нет. Ты – при власти. А я – лишь при руках, – показал он руки свои. – А боле ничего нет.

Чапурин слушал, нагнув голову. Сказать было нечего, лишь одно он промолвил:

– Да с твоими руками…

– И я на них надежу имею, – твердо сказал Солонич. – Пока крепкие, надежа на них.

– Солонич, Солонич… – качая головой, проговорил Чапурин. Он все понял, всему поверил, но представить не мог воочию: как это Солонич уедет и не будет его.

– Не сам ухожу, Тимофеич, – мягко проговорил Солонич, величая управа теплее обыкновенного, по покойному отцу. Обычно-то Чапурин да Чапурин. А тут само легло на язык. – Не сам, Тимофеич, ухожу, пойми. Дети уводят.

Снова заплакали бабы. Чапурин поднялся, хозяин его проводил до ворот.

– А как же все это, – показал управляющий рукой на подворье, повторяя вопрос Солоничевых баб.

– Об этом лучше в голову не брать, – честно ответил Солонич. – Пьяным до смерти напьюсь, нехай меня увозят. Чтоб не видать.

– Ты завтра с утра косить? – спросил Чапурин.

– Нет, откосился, привез.

Чапурин поглядел на задворье. Даже сейчас, в ночи, темной тучею, заслоняя половину звездного неба, высился сена стог и пахло сенцом легким, степовым, какое всегда было у Солонича.

– Ладно, пойду.

– Ты заявление подпишешь? – напомнил хозяин.

– Подпишу, о чем разговор… Ох, Солонич, Солонич… – шептал сам себе Чапурин, шагая в темноте.

– Машина-то! – уже издали окликнул его хозяин.

О машине Чапурин забыл. Пришлось возвращаться. Он сел в нее, доехал до дома, поставил во двор. Как доехал, как поставил – не помнил. Словно и впрямь ударили его обухом по широкому бычьему лбу. Вот он теперь не то отходил, не то совсем умом рушился.

Жена услышала голос мотора, стук отворяемых ворот, а шагов на крылечке долго не было. Она подождала, подождала и вышла.

Чапурин сидел в машине, дверца была открыта.

– Либо пьяный? – спросила жена.

Чапурин в ответ лишь вздохнул.

– Точно пьяный. На правлении набрались? Или с зятем? А ведь за рулем сидишь. Задавишь кого, посадят. Вставай! Или тянуть тебя за виски?

Чапурин будто опамятовал, вышел, хлопнул дверцей.

– Откидного принеси. Ирянцу попить.

– На похмел повело, – укорила жена, но принесла молока, развела в большой кружке.

Сидя на крыльце, Чапурин запаленно выглотал кружку, усмешливо глядя на жену. Она принюхивалась, но не могла ничего учуять.

– Либо загрыз?

– Загрыз, загрыз… – подтвердил Чапурин.

По тону, по голосу она поняла, что муж – трезвый, и испугалась еще больше.

– Заболел? Сердце иль чего?

– Солонич уезжает. Поняла?

– Куда он на ночь глядя, сбесился. Либо пьяный.

– Вот вам, бабам, хорошо, – позавидовал Чапурин. – На все один ответ: пьяный – и шабаш. На станцию переезжает, совсем. Дети, говорят, увозят. Вот так…

Чапурину казалось: расскажи он сейчас жене, пожалуйся, она посочувствует – и будет легче. Но жена не поверила.

– Не пьяный, значит, с кем поругался, – твердо сказала она. – Никуда он не уедет.

На том и кончился разговор. Чапурин плюнул со зла и улегся спать. Полежал, поворочался, потом вспомнил, что машину не замкнул, ключи оставил, а нынче на хуторе всяких зятьев да ахарей больше чем надо. Он поднялся.

– Чего ты? – сонно спросила жена.

– Машина незамкнутая.

Чапурин вышел из дому, машину замкнул и вдруг почувствовал голод. Обедал он нынче наскоро, спешил, а ужинать не довелось. Ехал – в животе посасывало, а потом – Солонич, отъезд его, забыл о еде. Теперь вот вспомнил.

Он кухню отомкнул, нашел в холодильнике мясо, взял яичек сырых, хлеба, сел перекусывать. Жена вышла на крыльцо, увидела в кухне свет.

– Ты чего там потерял?

– Да вот, закусить решил.

– Люди добрые, он всю ночь будет шалаться…

Она накинула халат и пришла.

– Вареники я нынче лепила. Будешь?

– Давай покушаю.

– Разогреть?

– Конечно.

– Матерь Божия… Люди поглядят, управ либо колдует по ночам, либо деньги считает. Уж спать некогда, скоро корову доить.

Ворчать она ворчала, но разогрела вареники, они зашипели в горячем масле и сметане. Чапурин поел и вареничков.

– Правда, что ль, Солонич надумал уезжать?

– Правда.

– Из-за детей?

– Из-за них. Учеба…

– Завтра надо его попросить, чтоб сделал скамеечки две невысокенькие. И табуретки. Стулья скрипят да ломаются. А табуретки – до веку. И как мы теперь без плотника будем? – спросила она. – Ты думаешь об этом?

Вот об этом как раз Чапурин не думал. Солонич из головы не уходил. Не колхозник, не плотник, а просто человек, какого знал давно, всю жизнь, считай. Прямо стояли перед глазами: Солонич, дом его, подворье, базы́ да сараи, сенник, огород с поливом, с движком. Другие всё собирались, а Солонич поливал какой год. Картошка у него была в кулак. На семена брали.

– Хату он продавать будет? – спросила жена.

– Конечно.

– Кому-то повезет. Правда, заломит цену. Тысяч пять будет просить.

– И пятьдесят стоит, и сто.

– Сто тысяч… – усмехнулась жена. – Где такие деньги? В банке. Тысячи за три, может, продаст.

– Там одни базы.

– Ладно, пошла я спать. Не булгачь меня, Христа ради.

Чапурин вспомнил, как Солонич базы свои ладил, и забыл про вареники. Они остывали.

Скотьи базы у Солонича и впрямь были редкостные. Что дубовые стояны, сохи, лаги – это ладно, это у многих. Стены и потолок чаканом проложены для тепла, окна двойные, шелевка. Это все можно где-то увидать. Но полы… Сначала это был просто настил, конечно, настоящий: не дощечки, не горбыль, а дюймовые плахи. Потом ему этот пол разонравился. Стал он резать пилой дубовые чурбаки. День, другой, неделю – режет и режет. Целая гора чурбаков, выше дома. Режет и обтесывает их в квадрат. Приходили люди глядеть, Солонич посмеивался. Чурбаки приготовил, выкинул полы из коровника, срезал пласт земли и начал ставить дубовые чурки друг подле друга впритык, подгоняя и расклинивая, чтобы вплотную, без щелочки. Такие вот полы. Это не паркет, это выше. Паркет – дощечки. Каблуком его хорошенько – и душа вон. Это – Красная площадь, ее брусчатка, где сверху булыжника квадрат невеликий, а вниз идет чуть не метровым стеблем. Мощь. Такие вот полы Солонич в коровнике сладил. Не из гранита, конечно. Из дуба. В ту пору и сейчас сохли дубравы на Бузулуке. Вози – кому не лень. Вот Солонич и сделал. Люди удивлялись: