Германский вермахт в русских кандалах - Александр Литвинов

А Валерику виделось, что в ночи этой лунной дядя Женя Обкусанный в развалинах прячется, а Голощапов и «с ним еще двое каких-ся» ищут его, в ночи по руинам шарят, черную темень обнюхивая.

И тут, среди ночи, барачная дверь проскрипела не в полную силу. Кто-то знающий дверь приподнял и прошел темнотой коридора до соседней двери и затих.

— Вот Господь выдал ночку, — заворочалась бабушка Настя, вставая с постели. — Замок нащупает сейчас и в крик!..

И, крючок с двери откинув и дверь приоткрыв, бабушка сказала в темноту:

— Сюда иди, Алена! На сундуке вон спит…

— А я не сплю уже! — с радостью вскочил Валерик.

— Мы с ним колхозом живем, — тихо сказала бабушка, когда Валерик в проеме двери увидел мамин силуэт.

— И как же вы тут? — спросила она почему-то шепотом.

— Да мы-то что, — вздохнула бабушка. — Где вот ты столько дней пропадала, что ни духу, ни слуху не было?

— Я у Геры была… Боялась домой идти. Если, думаю, будут брать… то пусть где-нибудь заберут, не на глазах у барака.

— Свят, свят, свят! — на огонек лампадки закрестилась бабушка Настя. — Из каких же грехов ты надумала это, девка моя? Разве можно так думать!

— Да, бабушка, да! Как врагов народа забирают ночью. Тихо берут, а знает весь город…

— Пресвятая Богородица! Сколько ж ты натерпелась от придумок своих! Садись-ка вот лучше да травок попей…

Захлопотала бабушка, забренчала кастрюлькой да чашками. Занавески раздвинула, лунную бледность впустила.

— Бабушка, что я наделала! — будто бы против воли, вырвалось из нее. — Я им такое сказала! Такое… Мне страшно теперь…

— Царица Небесная, — с тихим смирением бабушка молвила, будто в том, что сказала мама, не было причин для тревоги и страхов. — Ну, дак что ж теперь делать, раз высказала. Значит, так тому быть суждено… И цить! — повысила бабушка голос. — Разок всплакнула — и будя… Ну, дак нашла, что искала?

— Нет, — крутнула мама головой, точно так, как делает это Валерик, — Все испортила только, мне кажется. Утром снова пойду…

— Ну, не спеши страшиться, — ласково сказала бабушка. — Не за себя ж ты убивалась. Глядишь — и помилует Боже. И все повернется в пользу твою. Не унывай! А мы тут всякого напередумали…

Такой напуганной и беззащитной Валерик мамку свою не видел. Он впервые почувствовал, как она сейчас бессильна. Его всезнающая, смелая мамка, которая не боялась ни грозы, ни бомбежек, ни немцев фашистских, теперь оказалась беззащитной девчонкой, обиженной «казенными людями».

В голубовато-зеленом оттенке луны все казалось картинно-неправдашним, и верилось, что тревоги ночные исчезнут, как только засветится утро.

— Сыночек, пойдем-ка домой, а то я боюсь там одна, — попросила она Валерика неуверенным голосом, и ему стало жаль свою мамку до слез.

Уже в постели своей он долго не мог уснуть: тревога матери ему передалась.

А мать, не раздеваясь, всю ночь провела на ногах, как на дежурстве. На каждый стук случайный вздрагивала и с кровати вскакивала. А гул машины проходящей у двери пережидала, руки к груди прижимая: опасаясь, наверно, что сердце вот-вот сейчас выскочит.

Себя измотав окончательно, разбудила под утро Валерика:

— Сынок, я сейчас ухожу к тете Гере, потом в НКВД, — зашептала она, губами сухими щеки его касаясь. — Я дяде Жене не помогла… Я, наверно, ему навредила. Теперь они его в какой-нибудь колхоз погонят. Ушел чтобы с глаз… Они ему скажут еще… А ты бабушку слушайся. А я утром к начальству пойду. Достукалась я до того, что они теперь сами меня вызывают… А ты меня жди. Я, может быть, скоро…

— А скоро — это когда? Сегодня, как после работы?

— Не знаю, сынок. Ничего я не знаю теперь, — растерянно говорила и на сына смотрела глазами глубокой печали.

И Валерик теперь понимает, как ей уходить не хотелось!.. Он запомнил лицо ее строгое, губы сухие, стянутые страхом, и воспаленные глаза в пасмурном свете зари.

Мама ушла неожиданно быстро.

На щеке Валеркиной досыхала мамина слезинка, и запах маминых духов еще в комнате жил.

Лунная сказка закончилась явью печальной и пасмурной, с тяжкой тревогой на сердце.

 Самолетик

Наступил у Валерика праздник нежданный. Самый светлый и самый красивый: подарил ему Фриц самолетик! Истребитель, совсем настоящий, с золотистым пропеллером из банки консервной.

На двух шасси с колесиками-пуговичками стоял на ладони Фрица и настоящей краскою блестел. В глазах Валеркиных и радость, и неверие, и так настырно подмывает нетерпение:

— Это мне насовсем?

— Па-жа-лу-ста, — сказал Фриц, а Шварц добавил с галантным жестом официанта: — Бите зер, братишка!

А Бергер смотрел бессловесно на Валеркину радость и с теплой улыбкой кивал головой.

— Здорово! — забрал Валерик в руки самолетик. Глаза уже не отрывались от игрушки, и самому уже на месте не стоялось. Но как уйти, чтоб не обидеть друзей?

— Флиген, флиген! Летать, летать! — пришел на помощь Шварц и смешно замахал руками, будто крыльями, и на месте запрыгал. — Быстро, быстро! Шнель, шнель!.. Пока, пока унд будь здоров!

— Ауф видерзеен, братишка! — помахал рукою Бергер.

И, подняв над головой самолетик, помчался Валерик по руинам, по стежкам и тропинкам, и пропеллер рокотал в руке его радостной. А еще выше и далеко впереди летело сердце Валеркино, счастливое до слез!

А за Валериком по сторонам (откуда они только набежали!), бурьян сминая и поднимая пыль, неслась орава ребятни барачной, глазами самолетик обнимая.

Войной осиротелая, обделенная детством с игрушками, она своим воображением, фантазией своей любую железку, консервную банку превращала в игрушку желанную! А тут самолетик такой! Как настоящий!

И свой самолетик теперь начнет мастерить себе каждый, мольбой и слезами на помощь старших призывая.

Но такого, сотворенного с любовью и понятием, уже не сделать никогда и никому.

И все, что до этого было, Валерику виделось скучным и серым, будто вся его прошлая жизнь в подвальных сумерках прошла, без солнечного света и тепла. Сейчас же был полет души с фантазией правдоподобной.

— Не иначе нашел где? — бабушка Настя на игрушку кивнула, когда Валерик забежал в барак напиться.

— Это Фриц подарил.

— Не тот ли немец, что охранникам воду носил?

— Тот, бабуля, Фриц!

— Ну, дак узнал, на кого он похож?

Напившись воды, Валерик беспечно ответил:

— Нам это уже не надо!

— Ну, дак и помолись Царице Небесной, что послала тебе радость нежданную. Ишь, игрушка какая красивая!

— Потом, бабуль. А еще когда пошлет?

— Это, внучек ты мой, одному только Богу известно.

— И Фрицу, — с убеждением добавил и полетел к колодцу с журавлем.

— Храни тебя, Господь, — вслед перекрестила его бабушка. — Дитенок ты мой неприкаянный…

Ходить шагом Валерик теперь не мог: не давал истребитель. Для полета нужна была скорость.

Как-то вечером, курилку пролетая, натолкнулся на дядю Женю.

— Ух, ты! — взбодренный толчком, воскликнул дядя Женя и, бодая взглядом игрушку Валеркину, спросил с интересом разбуженным:

— Где ты «мессера» взял сто девятого, Степаныч? Точная копия ганса, бляха-муха! Такого вот самого я таранил тогда, в сорок первом!.. Такого точно! Шварц сработал?

— Фриц.

— А… Фриц твой в самолетах знает толк! Аэродромником служил или зенитчиком… А что ж он МИГа моего не сделал или нашего ИЛа? Или ЯКа? Не знаешь?

И, качнувшись к Валерику, сказал доверительно, с нескрываемой радостью:

— Потому что в печенках они у него! И будут там до гробовой доски! Бляха-муха… Но это тебе не понять, Степаныч. Пока не понять. И очень хорошо…

«Не понять — и не надо», — подумал Валерик и тут же забыл, что Уваров сказал.

И захватила игрушка Валерика! Забыл и немцев, и ничейного котенка. И так улетывался за день, что ноги забывал помыть, и едва солнце касалось домов заозерных, его уже сваливал сон. И во сне продолжая летать, светлой радостью своею улыбаясь.

А что мама его вчера не вернулась из НКВД, обнаружил лишь утром, когда проснулся у бабушки на сундуке.

— Бабуля, а мамка домой не пришла почему?

— Дак вот не пришла, как видишь, — с раздумием грустным бабушка Настя ответила. — Бог даст, может все обойдется?..

И снова рокочет пропеллер, и рвется рука в поднебесье, и старые стежки-дорожки несутся навстречу. Всем истребитель хорош! Одно только плохо, что нет на нем звезд.

И карандашиком мамкиным для тетрадных отметок нарисовал Валерик звезды. Но они получились такими корявыми, что Сережка-ремесленник даже поморщился:

— Ну и халтура! Ты намазюкал?

— Карандашик соскальзывал, — признался Валерик.

— Пошли к нам, — уверенной рукой забирая игрушку, сказал Сережка. — У меня рацуха появилась.