Гранд - Януш Леон Вишневский

– А он вам тоже оставляет рубашки стирать, пани? Ко мне приезжает вечно с полным рюкзаком. У него, знаете, ужасно много дорогих рубашек. Меня всегда это удивляло, потому что он ведь почти нищий. Вам так не кажется? Теперь-то я понимаю, откуда они у него. Значит, половину стирает и гладит его мамуля, а вторую половину, такое у меня впечатление сложилось, привозит ко мне. И оставляет, а я ему потом стираю. Не в прачечную сдаю – у себя в стиральной машине стираю. А потом глажу, думая о нем с нежностью. И вы тоже, да? Когда он забирает чистое и отглаженное, то говорит мне, что любит, и долго целует. Он вам такое говорит? Хотя о любви мы чаще всего разговариваем все-таки в постели. Иногда он при этом цитирует каких-нибудь писателей, а иногда даже поэтов. Вы знаете, я ведь учусь в Театральной академии, но сегодня я поняла, что никогда не научусь так шикарно разыгрывать любовные сцены, как он их разыгрывает. No fucking way! Эндрю, любимый, ну скажи же уже этой пани, что ты меня любишь, пожалуйста! И что только меня одну! Ну скажи, прошу. Чаще всего его пробирает на признания после эякуляции. Вы заметили, да, эту закономерность? Потому что я вот заметила. Как будто он этим признанием хочет тебя поблагодарить за трах. И вообще он любит выражать благодарность. И делает это очень хорошо. Однако только словами. На поступки-то у него времени нет, он же чрезвычайно занятый ученый из города Кракова. Так он мне объясняет каждый раз, когда я хочу провести с ним больше одного дня и одной ночи. Вот сегодня, например, он должен был обучать иностранцев польскому языку. Так он мне сказал, вылезая утром из моей постели. Но, прежде чем выйти – дал мне глотнуть своей спермы. Вы тоже глотаете? Наверняка. Иначе мы бы тут с вами не разговаривали. Он обожает женщин, которые любят вкус его спермы. Как он здорово вас польскому обучил. И за такое короткое время. Нет, правда, искренне поздравляю.

Он слушал это все с ужасом и смотрел на Веронику, которая съеживалась все сильнее.

В дверь тихонько постучали. Улыбающаяся горничная спросила: «Не желают ли господа застелить постель на ночь?» Увидев страх и панику в его глазах, не ожидая ответа, поспешно удалилась.

Он вернулся на свое место у порога. Паулина молчала, что-то ища в телефоне.

– Слушай, Эндрю, а помнишь, ты мне присылал видео из отеля в Замоще? Ты там вроде с мамулей был. Примерно три недели назад. Я его хочу показать этой пани, твоей ученице. Ну, то видео, в ванной, когда ты типа сильно по мне скучал и мастур…

Он не дал ей закончить. Выкрикнул что-то о «безграничном скотстве» и «несправедливом судилище», которое учинила над ним «разочарованная, лживая и вульгарная сука!» и которого он в любом случае не заслуживает. А потом выскочил из номера, хлопнув дверью.

В баре внизу заказал две бутылки вина и попросил записать их на счет в номере. Сначала долго бродил по Сопоту. Не чувствовал ничего, кроме разочарования. Главным образом – собой. Дал себя обвести вокруг пальца, как щенок! Потом вернулся к отелю, несколько раз обошел его, ожидая, что вот-вот на телефон придет смс от Паулины с извинениями или от Вероники просьба поговорить. Когда свет в окнах начал гаснуть, он открыл первую бутылку. Прошел через сад на пляж. Сел на песок недалеко от раскрытого, несмотря на ночь, зонтика, под которым целовалась какая-то пара. У него не было денег на такси. У него не было денег на поезд. Он вообще не имел даже понятия, ходят ли в Сопот поезда. После второй бутылки он почувствовал усталость и какое-то равнодушие. Пара под зонтиком сочла за лучшее удалиться, он сел на их место. Сидел и смотрел на волны, набегающие на берег. Потом разложил пиджак на песке. Позвонил матери. Она с первого слова услышала в его голосе печаль и то, что он пьян. Он объяснил это усталостью от работы и «катастрофическим настроением после лекций». Он рассказал ей, что гуляет по пляжу и бродит по воде, думая о ней.

Засыпая, он укрылся пиджаком, чувствуя пустоту, незнакомое доселе ему безразличие и голод. И подумал еще, что никому, кроме матери, он не нужен. А хуже всего то, что никто, кроме нее, его не понимает. Но в этом не было ничего нового. В его жизни мать всегда была единственной женщиной, которую он любил и у которой хватало житейской мудрости, чтобы делить его с другими женщинами. Для матери он всегда был, как ни парадоксально, честным и порядочным, хотя именно она, и никто другой, приучала его ко лжи. Чтобы быть таким, каким она его себе представляла, ему приходилось врать. Чтобы не разочаровать, не смутить, не встревожить или – в отдельных случаях – чтобы тянуть с нее деньги. Максима «я вру, потому что существую» сопровождала его с раннего детства. Для матери он стал единственной радостью в жизни и исполнением всех желаний. Чтобы их исполнять, он должен был врать. Настоящего Анджейку, со всеми его недостатками, слабостями, страхами и комплексами, мать никогда не должна была узнать. Он не мог ей этого позволить.

Но на этом пляже произошло и кое-что новое. Совершенно неожиданное и совсем другое. Стремительная волна удивительной радости, подобной которой он еще никогда в жизни не испытывал. Укладываясь на песке спать, он чувствовал себя словно сын, которому отец первый раз в жизни всыпал хорошенько ремнем. Так от души. Твердым таким, кожаным ремнем. Сильными руками. Прямо по заднице. До боли и слез. Как в настоящей семье. Самый первый раз. Как настоящий отец, которого у него никогда не было. И засыпая, он сунул руку в штаны и потрогал ягодицы, словно ища следы от ремня. И при этом улыбался…

В эту ночь он часто просыпался. В основном от холода, но и от страха тоже. Ему никогда раньше не приходилось ночевать в месте, где не было стен, потолка, пола и даже кровати или тахты. Мать не отправляла его никогда в пионерский лагерь, на школьные экскурсии, в походы. Она считала, что ее «единственный сы́ночка» – слишком тонкая натура, чтобы «общаться со всякой гопотой немытой». Потом, когда он подрос и теоретически мог сам решать, она каждый раз отговаривала его от таких поездок и награждала деньгами или дорогими подарками, когда он соглашался с ее доводами. А он всегда соглашался. Во время учебы, когда ему хронически не хватало денег, он часто сам выдумывал такие поездки, чтобы иметь возможность «согласиться» с матерью и не поехать. То с научным кружком в Дрезден, то в Чехию на лыжах кататься с группой, то с археологической экспедицией – и в это она тоже верила – под Могилев.

Утром его разбудило прикосновение чего-то теплого и влажного к щеке. Некоторое время он лежал, не шевелясь.

– Не верь ей, Вероника, – произнес он тихо, не открывая глаз. – Она все это придумала. Эта интриганка полоумная. Я думаю, у нее вообще шизофрения. Ты же знаешь, я люблю только тебя. Я знал, что ты ей не поверишь, знал, что ты переживаешь за меня.

Он протянул руку, чтобы обнять и прижать ее к себе, услышал громкое ворчание и почувствовал резкую боль в запястье. Открыв глаза, он увидел худющего облезлого пса, который с громким воем убегал прочь. Анджей вскочил на ноги и треснулся головой о металлическую раму пляжного зонтика. Он начал истерически кричать и кидаться в убегающего пса песком, но вскоре перестал, сел на свой пиджак и с омерзением вытер собачью слюну со щеки. На правой руке, там, где зубы схватили кожу, появились синие пятна. Анджей ощутил злость и унижение. Он не мог поверить, что принимает участие в столь низкосортном фарсе. Он жаждал мести.

На часах было почти семь. Он отряхнул пиджак от песка, прошел через сад, вошел в отель и, никем не замеченный, закрылся в туалете на первом этаже. Умыл лицо, туалетной бумагой как следует вытер следы крови на руке. Потом направился к ресторану. Как он и ожидал, в воскресенье в этот ранний час ресторан был почти пуст. Он стал торопливо есть, а когда официанты скрылись на время в кухне, распихал по карманам булки, апельсины и яблоки. Не прошло и пятнадцати минут, как он уже вышел, взяв несколько газет с дубовой стойки при входе. Проскользнув боковым коридорчиком мимо библиотеки на первом этаже, вышел в сад. Там сел на лавочку и попытался читать. То и дело он посматривал на коридор, потом косился на ресепшен, а потом бросал украдкой взгляд через барный зал на двери ресторана и, стараясь оставаться незамеченным, выглядывал Веронику. Он был уверен, что рано или поздно она придет завтракать.

К одиннадцати часам слежка закончилась. Он стоял, опершись о косяк двери, и смотрел на столик у окна в глубине зала. Вероника сидела к нему спиной. За тем же столиком напротив Вероники сидела, улыбаясь, с бокалом шампанского в руке Паулина. Увлеченная беседой, она не замечала его. Женщины выглядели веселыми, спокойно завтракали, то и дело поднимали бокалы с шампанским, иногда разражались громким смехом. Он долго наблюдал за этой сценой, чувствуя, как в душе растет бешенство.

– Твою мать! Что за поганая солидарность мерзких сук! Гребаные суки! – крикнул он со злостью и ударил кулаком по стене.