Дом с химерами - Инна Бачинская
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Ляля Бо – это актриса, ее настоящее имя Ирина Евстигнеева, – начал он, – придумала, что в доме живет привидение Амалии Шобер, которая покончила жизнь самоубийством…
Я улыбнулась.
– Амалия Шобер? Женщину, кажется, там никто еще не видел.
– Ну я рассказал ей, что… Понимаете, Катя, от всех этих разговоров у меня уже крыша едет. А у нее воображение работает, как у всякой женщины, да еще и актриса. Вот она и придумала эту Амалию. А дело в том… Понимаете, я, кажется, видел на втором этаже человека… женщину.
– Вы уверены?
– В том-то и дело, что нет! – воскликнул он с досадой. – Вы же понимаете, приходят Виталя, Жабик, теперь еще и Арик и другие, причем не с пустыми руками. «Приют» стал вроде острова свободы, все дозволено. Другими словами, все лакают, как не в себя. Виталя вообще решил туда переселиться, говорит, все надоело, какой-то мертвый сезон по жизни, а тут хоть что-то происходит. И в таком размазанном состоянии я ее и увидел… В конце коридора, высокая, тонкая, на фоне окна – там в торце круглое оконце. И почти темно. А утром я ничего и не вспомнил бы, но осталось чувство оторопи, и еще я зачем-то подпер ручку двери спинкой стула. Зачем-то я это проделал, правда? – Он смотрел на меня сумасшедшими глазами, в них были надежда и тревога.
Оказывается, все гораздо хуже, чем я предполагала. Алкоголик с паранойей, кроме того, были проблемы раньше, он сам говорил. Называется «рецидив». Я неуверенно смотрела на него; он, дернув кадыком, сглотнул.
– Глеб, еще что-нибудь? – спросила я наобум.
– Да! Она приходила сегодня ночью! – выпалил он, решившись. – Вот! – Он сунул руку в карман джинсов.
– Что это? – спросила я, рассматривая серый комочек ткани на столе.
– Это ее носовой платок. Там еще вышита буква А, то есть Амалия Шобер. Нет, необязательно Амалия, это может быть любое имя на А. Ляля Бо как оракул… Или ведьма. Я всегда знал, что все женщины немного ведьмы.
– Она что-нибудь сказала? – Я проигнорировала замечание насчет ведьм.
– Она просила меня уйти из «Приюта», потому что там смерть. Она несколько раз повторила: «Уходите!»
– А… какая она?
– Высокая, в длинном платье, с длинными волосами. И лицо у нее переливалось искорками. Она была сиреневая! – Его глаза лихорадочно блестели; он вцепился побелевшими пальцами в край стола.
– Переливалось? Что значит переливалось?
– Ее лицо было трудно рассмотреть, и оно действительно переливалось. И искорки пробегали… Как на новогодней елке. Еще я запомнил запах.
«Серы?» – хотела спросить я, но удержалась.
– Нежный, тонкий, каких-то цветов…
– И вы решили уйти оттуда? – Я просто не знала, что думать. Мелькнула мысль позвонить режиссеру и сказать, что Глеб совсем плох.
– Я хотел уйти, но… теперь передумал. Спасибо, Катя!
– За что? – не поняла я.
– За понимание. Я вижу, вы мне верите. Знаете, как важно, когда тебе верят? Спасибо!
Это было не совсем так, вернее, это было совсем не так, но я промолчала. Не знала, что сказать. Желание позвонить режиссеру крепло с каждой секундой.
– То есть вы оттуда не уходите? Глеб, если хотите… – Я запнулась. – Если хотите, можно ко мне, у меня комната свободная, и денег брать я с вас не буду, честное слово! – Последняя фраза – неуклюжая шутка, маскирующая неловкость.
Он рассмеялся, пристально разглядывая меня своими синими глазами.
– Заманчиво, но… нет! Меня ждут в «Приюте». Я понял, Катя. Я все теперь понял.
Он легко поднялся, бросил на стол несколько смятых купюр, клюнул меня в щеку и вылетел из «Детинца». Я снова осталась одна – смущенная и недоумевающая.
* * *А Глеб Кочубей полетел в «Приют»…
Он добрался туда на закате, чувствуя себя измученным физически и духовно, упал на продавленную кровать в своей келье и благополучно проспал до позднего вечера. Возможно, он проспал бы до следующего утра, но его разбудил громкий стук в дверь, а потом и камешек, звякнувший об оконное стекло. Глеб открыл глаза, с улыбкой обвел взглядом свое бедное жилище. Ему уже казалось странным, что еще несколько часов назад он был так напуган, что хотел сбежать отсюда…
Стук в дверь повторился. Глеб слетел с кровати, схватил фонарик и побежал вниз. Загремел ключом и посторонился, пропуская позднего гостя.
– Извини, старик, что поздно, – сказал тот. – Можно? Тоскливо стало одному. Ты не замечал, что дом притягивает? Привидения привидениями, а ведь тянет. Правда, я в них не верю. Это страшилки для женщин. Да и то не для всех. Женщины сейчас… – Он замялся, подбирая слово. – Воины! Помню один, итальянский кажется, фильм, там герой называл свою жену воином. Говорил: «Всю жизнь с воином, как на войне!» Они теперь воины, мой друг. А привидения остались в старых сказках, и нет ни единого достоверного живого свидетеля. Увы.
…Они хорошо сидели. Глеб на своей продавленной кровати, его собеседник на табурете напротив. Он оказался своим в доску, несмотря на некоторый душок академизма, так сказать, и очень правильную речь – так сейчас уже не говорят даже дикторы Центрального телевидения. И коньячок «Хеннесси», который он принес, тоже был хорош. Они рассуждали о женщинах, музыке, театре; они снова обсудили историю дома и коснулись привидений и сверхъестественного…
Глебу было хорошо. Его распирало желание рассказать своему гостю про Амалию Шобер, но он крепился. Только намекнул, не удержался, что в семье Шоберов были, наверное, красивые женщины, и одну из них непременно звали Амалия. Красивое имя для красивой женщины…
Гость усмехнулся и пожал плечами – может, и звали. Амалия – имя довольно распространенное, почему бы и нет. А что?
Глеб рассказал, что Ляля Бо выдумала, будто в доме живет дух Амалии Шобер. Глеба охватило чувство радости, ему давно не было так хорошо – скоро ночь, и, возможно, снова придет Амалия. Он жалел, что рассказал этой славной девушке Катюше про свою сиреневую женщину с искрами. Не нужно было. Он не понимал уже, почему запаниковал, пытался сбежать… Глупец! Амалия – его тайна, его сон, его надежда! Почему надежда, на что надежда – он затруднился бы объяснить, он просто так чувствовал. Это было то, что принадлежало только ему. Должно же быть хоть что-то в этом мире, что принадлежит только ему! Он сунул руку в карман, нащупал носовой платочек Амалии и счастливо рассмеялся.
Он сходит с ума? Прекрасно! Не худший способ сойти с ума. Амалия будет приходить к нему, и они будут разговаривать долго-долго!
Он рассеянно слушал своего гостя – от коньяка приятно туманилось в голове – и представлял себе, как ночью медленно откроется дверь и…
– А висельник? – спросил вдруг тот. – Не появлялся? – И они снова рассмеялись.
Глеб откинулся на подушку, закрыл глаза. Его гость сидел молча, не сводя с него внимательного взгляда. Прошло пять минут, потом десять. Глеб не шевелился. Гость протянул руку, коснулся пальцами его лица – Глеб не отреагировал, – и потянулся за портфелем. Раскрыл, достал веревку с петлей на конце, молоток, какие-то железки. Раскрыл настежь дверь, стал на табурет и начал вколачивать одну из железок в косяк двери. Дом ответил на удары глухим эхом, прокатившимся сверху донизу. Закончив, он подергал – железка сидела прочно. Затем соскочил с табурета, подошел к спящему человеку, застыл, разглядывая его. После чего, словно решившись, продел голову Глеба в петлю и, поднатужившись, поднял безвольное тело с кровати. Взгляд его упал на темное окно, он застыл, прислушиваясь, ругая себя за то, что не догадался закрыть проем какой-нибудь тряпкой…
* * *…Всю предыдущую ночь я проворочалась, раздумывая о бедной Ларисе Куровицкой, о привидениях, об актерах Молодежного и нашем походе на чердак. Лариса… В ней было столько жизни и света, ее смерть не укладывалась у меня в сознании. И не только у меня – ее муж, теперь вдовец, художник Андрейченко, тоже не мог поверить… Я стала раздумывать, что «тоже». Почему-то встреча с ним не давала мне покоя. Я перебирала по косточкам наш разговор и не находила ровным счетом ничего подозрительного.
– Ты думаешь, он причастен к убийству? – спросил Каспар.
– Нет! Но…
– Но?
– Понимаешь, что-то было… Не знаю!
– Царапает?
– Царапает.
– Слово?
– Нет, скорее… Не знаю. Жест, мимика… Тон! Понимаешь, он говорил о ней как о живой. Кроме того, я не знаю, зачем он меня позвал, а все непонятное вызывает подозрения. Мы с ней не виделись восемь лет, я ничего о ней не знаю… Вот! Я ничего о ней не знаю.
– И что?
– А то, что я ничего не могла ему рассказать! Понимаешь, я ровным счетом ни-че-го не могла ему рассказать. А потому наша встреча не имела смысла. Кроме того, Лариса мертва, и какая теперь разница, что именно я могла бы о ней рассказать?
– И… что? – снова повторил Каспар в недоумении.
– А то, что наша встреча имела бы смысл, если бы Лариса была жива! Допустим, она исчезла, и он пытается разыскать ее. Он позвонил мне, еще кому-то, ее друзьям! Понимаешь?