Паутина - Александр Амфитеатров

Горько усмѣхнулся на это слово ея Симеонъ.

— Душу и тѣло сестры моей требуешь. Это — даромъ? Въ старый дворянскій родъ мѣщанскимъ рыломъ лѣзешь. Это — даромъ?

Онъ отошелъ, усталый, волоча ноги, и опять бросился на диванъ, лицомъ къ стѣнкѣ… Епистимія, зорко приглядываясь, послѣдовала за нимъ по пятамъ.

— А, разумѣется, не за деньги, — говорила она, великодушно рѣшивъ на этотъ разъ простить ослабѣвшему врагу «мѣщанское рыло». Ни-ни-ни! Боже сохрани! Денегъ никакихъ. Если сами не соблаговолите, то мы съ васъ даже и приданаго не спросимъ. A родъ вашъ знаменитый — Богъ съ нимъ совсѣмъ! Собою надоѣдать вамъ не будемъ: не семьи вашей ищемъ, a дѣвушки. Вы собою гордитесь и хвастайте, сколько вамъ угодно, a я, Симеонъ Викторовичъ, не очень-то васъ, Сарай-Бермятовыхъ, прекрасными совершенствами воображаю. Наглядѣлась всякаго y васъ въ дому, — знаю, каковы ляльки и цацки! Только одна Аглая Викторовна, между вами, и на человѣка-то похожа, если хотите знать мое мнѣніе. И льщусь я совсѣмъ не на родство съ вами, a только — что барышня-то ужъ очень хороша. И это, Симеонъ Викторовичъ, такъ вы и знайте, — желаніе мое непремѣнное. Давно я это намѣтила, чтобы, ежели мой Гриша въ люди выйдетъ, искать ему Аглаечку въ законный бракъ. И если вамъ опять-таки угодно слышать правду до конца, то изъ-за этого одного я вамъ и помогала обстряпать старика Лаврухина…

— Не Лаврухина ты, a меня обстряпала! — глухо отозвался Симеонъ.

Епистимія пожала плечами и улыбнулась съ лукавствомъ побѣды.

— Должна же я была себя обезпечить, чтобы не быть отъ васъ обманутой и получить свою правильную часть. Ваше — вамъ, наше — намъ. Подѣлимтесь по чести. Капиталъ — вамъ, Аглаю Викторовну — мнѣ съ Гришуткой…

Симеонъ долго молчалъ. Мысль о сдачѣ на предлагаемое соглашеніе ему и въ голову не приходила, но онъ чувствовалъ безполезность спора и теперь думалъ только, какъ сейчасъ-то изъ него выйти, не окончательно истоптавъ уступками израненное свое самолюбіе и въ то же время не обозливъ тоже окончательно Епистимію, злобу которой противъ себя онъ теперь впервые видѣлъ и слышалъ во всю величину…

— Возьми деньги! — еще разъ, какъ вчера, предложилъ онъ, все не поворачиваясь, все уткнутый носомъ съ стѣну.

Епистимія сѣла на тотъ же диванъ y ногъ Симеона и спокойно сказала, спуская шаль по спинѣ:

— Нѣтъ, Симеонъ Викторовичъ, не предлагайте. Не пройдетъ. Тутъ есть такое, чего деньгами не купишь.

A Симеонъ лежалъ и думалъ:

— Чуетъ власть свою… Ишь — осмѣлѣла: сѣла подъ самый каблукъ и не боится, что я ее, дохлятину, могу однимъ пинкомъ отправить къ чертямъ, y которыхъ ей настоящее мѣсто… Знаетъ, что уже не посмѣю… связаны руки мои!.. въ кандалахъ!.. Плохо мое дѣло… На компромиссѣ тутъ не отъѣдешь… Да вертитесь же вы, мозги мои, чортъ бы васъ дралъ! Шевелитесь! Подсказывайте, какъ мнѣ ее надуть? Проклятые, выдумайте что-нибудь, лишь бы отсрочку взять, a ужъ въ отсрочкѣ то надую…

Вслухъ же онъ спросилъ:

— Милліонъ что-ли ты нашла, что тысячами швыряешься?

И получилъ спокойный отвѣтъ:

— Ужъ если судьба мнѣ разстаться съ этимъ дѣломъ только на денежномъ интересѣ, то для меня спокойнѣе будетъ продать документъ не вамъ, a господину Мерезову.

— Ты полагаешь? — отозвался Симеонъ, чувствуя, что отъ словъ этихъ замерзло въ немъ сердце.

— Вы же такъ растолковали, Симеонъ Викторовичъ. Васѣ завѣщаніе отдать — законъ исполнить, вамъ — законъ нарушить, судомъ, тюрьмою, ссылкою рисковать… Ясное дѣло, куда мнѣ выгоднѣе повернуть. A ужъ въ добродѣтели Васиной я, конечно, нисколько не сомнѣваюсь: душа-человѣкъ, что спросишь — тѣмъ и наградить.

— Сказать ей или нѣтъ, что Эмилія надумалась тоже сватать Аглаю за Мерезова? — размышлялъ Симеонъ, машинально изучая глазами на обивкѣ дивана лучеобразныя морщины коричневой кожи, складками сбиравшейся къ пуговицѣ. Пугнуть? Нѣтъ, погоди… Не такъ y меня хороши карты, чтобы всѣ козыри на столъ… Это — тузъ про запасъ… Покуда можно, придержимъ — поиграемъ въ темную… И сказалъ вслухъ:

— A кто порукою, что ты меня не надуешь?

Епистимія засмѣялась.

— То есть какъ же это — вы предполагаете — я могу васъ надуть?

— Очень просто: Аглаю я за племянника твоего выдамъ, a ты мнѣ, завѣщаніе не возвратишь и будешь терзать меня по прежнему — какъ теперь мучишь.

— A какая мнѣ тогда польза васъ надуть? Если Аглаечка выйдетъ замужъ за моего Григорія, то прямая наша выгода — не разорять васъ, a чтобы вы, напротивъ, состояніе свое упрочили и какъ можно цѣлѣе сохранили. Потому что свояки будемъ. Какъ вы насъ тамъ ни понимайте низко или высоко, любите, не любите, a свой своему поневолѣ братъ, и отъ вашего большого костра мы тоже нѣтъ-нѣтъ, да уголечками погрѣемся… Да будетъ ужъ вамъ лежать-то! Какіе узоры на диванѣ нашли? Я же отъ васъ обругана, я же осмѣяна, да вы же мнѣ трагедію представляете! Эхъ, Симеонъ Викторовичъ! Грѣшно вамъ воображать меня злодѣйкою своею… Старымъ попрекнули… Кабы я стараго-то не помнила, развѣ такъ-бы съ вами поступила? Чего я отъ васъ прошу? Того, что вамъ совсѣмъ не нужно, только лишній грузъ на рукахъ? Что вы, — скажите, — любите, нешто, ее, Аглаечку-то? бережете очень? Ничего не бывало: одна дворянская фанаберія въ васъ взбушевалась… Кабы другая-то на моемъ мѣстѣ оказалась, былого не помнящая, молодыми чувствами съ вами не связанная, она бы васъ, какъ орѣшекъ отъ скорлупки облупила, да и скушала… A я съ вами — вотъ она вся, прямикомъ, какъ на ладони, на всей моей искренней чести… Чтобы мнѣ было хорошо, да и вамъ не худо… Чего намъ ссориться-то? Слава тебѣ, Господи! Не первый годъ дружбу ведемъ, — y насъ рука руку завсегда вымоетъ.

Симеонъ повернулся къ ней, злобно, печально улыбаясь.

— Соловей ты, мой соловей! голосистый соловей! — произнесъ онъ съ глубокимъ, насквозь врага видящимъ и не желающимъ того скрывать, сарказмомъ.

— Вы не издѣвайтесь, a вѣрьте, — серьезно возразила Епистимія, вставая, чтобы дать ему мѣсто — опустить съ дивана ноги на полъ.

— Хорошо. Попробую повѣрить. Ну, a теперь — слушай и ты меня, прекрасная моя синьора! Предположимъ, что ты настолько забрала меня въ когти свои, и что я окажусь такой подлецъ и трусъ; пожертвую этому проклятому наслѣдству ни въ чемъ неповинною сестрою моею и соглашусь утопить ее за твоимъ хамомъ-племянникомъ…

Епистимія остановила его суровымъ, мѣднымъ голосомъ:

— Кто на землѣ отъ Хама, кто отъ Сима-Яфета, — это, Симеонъ Викторовичъ, на Страшномъ Судѣ Христосъ разберетъ.

— Молчи! не мѣшай, я не диспутировать о правахъ намѣренъ съ тобою… Такъ — вотъ — предположимъ, какъ я сказалъ… Поняла?

— Предположимъ.

— Хорошо. Скажи же мнѣ теперь, голосистый соловей: дальше-то что? Пусть я согласенъ, — какъ съ Аглаей-то быть? Вѣдь нынче невѣстъ въ церковь силкомъ не возятъ, связанными не вѣнчаютъ?

Епистимія рѣшительно потрясла головою.

— Мы и не желаемъ. Насильно взятая жена не устройство жизни, a дому разруха. Надѣемся взять Аглаю Викторовну по согласу.

Симеонъ поднялъ на нее глаза, полные искренняго удивленія.

— Что же, ты воображаешь, будто Аглая плѣнится твоимъ Гришкою, и ему на шею повиснетъ?

Епистимія смущенно опустила глаза, но отвѣчала уклончиво и спокойно:

— Я вѣнцомъ не тороплю. Только бы съ вами, — старшимъ, — между собою дѣло рѣшить и по рукамъ ударить. И Аглаечка молода, и Гриша не перестарокъ. Сколько угодно буду терпѣть, лишь бы свыклись, и сталось, какъ я хочу, благое дѣло.

Симеонъ усмѣхнулся, съ презрительнымъ сомнѣніемъ качая черною, стриженою головою, на которой чуть оживало и находило обычныя смуглыя краски измученное, желтое, татарское лицо.

— Долго тебѣ ждать придется!

— A, батюшка! — выразительно и настойчиво, съ подчеркиваніемъ подхватила Епистимія. — Тутъ ужъ и на васъ будетъ наша надежда, и вы старайтесь, Симеонъ Викторовичъ, батюшка мой. Мы съ своей стороны будемъ рѣпку тянуть, a вы съ своей подталкивайте…

Симеонъ раздумчиво прошелъ къ письменному столу своему…

— Какъ нибудь обойдусь, вывернусь, надую… — прыгало и юлило въ его растревоженномъ, разгоряченномъ умѣ. — Во всякомъ случаѣ, это ея согласіе ждать очень облегчаетъ мое положеніе и открываетъ возможности… Неужели это опять какой-нибудь подвохъ? Ну, если и такъ, то онъ не удастся… Хитра, хитра, a изъ капкана меня выпускаетъ… уйду!

A вслухъ говорилъ:

— Ты не забывай, что въ этомъ случаѣ мой голосъ — не одинъ. Вопросъ фамильный. У Аглаи, кромѣ меня, четыре брата, каждый имѣетъ право свое слово сказать…

Епистимія отвѣтила презрительною улыбкою:

— Э, Симеонъ Викторовичъ! Не вамъ бы говорить, не мнѣ бы слушать. Если будетъ Аглаечкино согласіе, да вы благословите, такъ остальнымъ то — каждому — я найду, чѣмъ ротъ замазать… Вы за себя рѣшайте, до прочихъ мой интересъ не великъ.