Паутина - Александр Амфитеатров

— Врядъ-ли, — пробовала она, тонущая барахтаться, всплыть со дна. — Врядъ-ли я дура, Симеонъ Викторовичъ. Не надѣюсь быть глупѣе другихъ.

Но онъ перебилъ ее весело, побѣдительно, небрежно.

— Нѣтъ, ужъ — это ты надѣйся! Ты дура. Напрасно ты вчера боялась, что я тебя бить стану. Надо было не мямлить, a прямо сказать — вотъ какъ сегодня. Мы повеселились бы и разошлись. Ты смѣшна. Ахъ, если-бы ты только могла сейчасъ себя видѣть, какая ты, душа моя, дура, и до чего ты, Пишенька моя любезная, смѣшна!..

— Не заплачьте съ большого смѣха-то, — огрызнулась она, съ отчаяньемъ чувствуя, что говоритъ это напрасно, себѣ во вредъ и лишь къ новому смѣху Симеона, что это именно то, чего ей сейчасъ, разбитой и посрамленной, не слѣдуетъ говорить…

A онъ и впрямь опять такъ и залился, восклицая:

— Нѣтъ, какова? Вообразила, будто настолько запугала меня нелѣпымъ документомъ своимъ, что я даже жениться на ней способенъ!

Какъ радостная молнія, вспыхнули въ ушахъ Епистиміи эти неожиданныя слова. У нея даже дыханіе захватило.

— Ага, голубчикъ! вотъ куда тебя метнуло! — быстрымъ и злораднымъ вихремъ полетѣла оживающая мысль… Ну, значитъ, врешь: ничего еще не пропало, — напрасно ты грохоталъ! Не я тебѣ дура, a ты предо мною въ дуракахъ останешься.

И, впервые за все время разговора, подняла Епистимія на Симеона синіе глаза свои и, честно глядя, честно, по искренней правотѣ, сказала:

— Откуда вамъ въ умъ взбрело? И въ мысляхъ ничего того не имѣла.

Но онъ дразнилъ:

— Ловко, Пиша! Новый способъ выходить въ барыни! Епистимія Сидоровна Сарай-Бермятова, урожденная… какъ бишь тебя? Ха-ха-ха!

Но ее все это уже нисколько не трогало. Чѣмъ болѣе сбивался Симеонъ на свой ошибочный воображаемый путь, тѣмъ крѣпче и надежнѣе чувствовала она новую почву подъ своими ногами, тѣмъ злораднѣе готовила позицію для новаго сраженія… И, выждавъ, когда Симеонъ, уставъ издѣваться, умолкъ и почти упалъ на кожаный диванъ y окна, Епистимія, опять спуская шаль съ острыхъ плечъ и распрямленной спины, заговорила уже опять тѣмъ ровнымъ, почтительно-фамильярнымъ тономъ близкаго человѣка, съ которымъ хоть мирись, хоть ссорься — все онъ не чужой, своя семья, какимъ она обычно говорила съ Симеономъ въ важныхъ случаяхъ жизни. И она хорошо знала, что этотъ ея тонъ Симеонъ тоже знаетъ и втайнѣ потрухиваетъ его, какъ серьезнаго предостереженія.

— Что вы, Симеонъ Викторовича ужъ такъ очень много некстати раскудахтались? — сказала она, ядовитою насмѣшкою наливая синіе глаза свои и медленно окутываясь сѣрою шалью поперекъ поясницы.

— Такъ-ли ужъ оно вамъ весело? Ужъ если дѣло пошло на чистую правду, то — по документу моему, вы — не то, что на мнѣ, а, прости Господи, на морской обезьянѣ женитесь. Да я-то за васъ не пойду.

Симеонъ, дѣйствительно, насторожился, но еще шутилъ:

— Жаль. Почему же? Дворянкой Сарай-Бермятовой быть лестно.

Она отвѣтила быстро, дерзко, ядовито:

— Единственно потому, что жизнь люблю, Симеонъ Викторовичъ, a жизнь-то y меня одна. Понимаю я васъ, яснаго сокола. Знаю достаточно хорошо. Постылую жену извести — въ полъ-грѣха не возьмете. Вотъ почему.

Симеонъ смутился и, чтобы скрыть смущеніе, отвѣтилъ на дерзость дерзостью — бросилъ Епистиміи, лежа, съ дивана своего — нагло, глумливо:

— A то, Пиша, можетъ быть, въ самомъ дѣлѣ, тряхнемъ стариною? вспомнимъ молодость, да и покроемъ, что-ли, вѣнцомъ бывалый грѣхъ?

Она быстро поднялась съ мѣста — высокая, узкая, прямая, острая, какъ злая стрѣла, и глаза ея засверкали, какъ синія молніи, жестокою, смертною угрозою.

— Ну, этого вамъ сейчасъ лучше бы не поминать, — прерывисто сказала она, смачивая языкомъ высохшія отъ гнѣва губы. — Да! Не поминать!

Симеонъ отвернулся, пристыженный.

— Ты, однако, не вскидывайся… что такое! — проворчалъ онъ въ опасливой досадѣ.

A она медленно шла къ нему, потягивая концы шали своей, свѣтила глазами и говорила, будто дрожала въ рояли печальная мѣдная струна:

— Гдѣ болѣло, — хоть и зажило, это мѣсто оставь, ногтемъ не ковыряй…

Симеонъ сѣлъ и сердито ударилъ ладонью по колѣну.

— Такъ и ты не ерунди! — прикрикнулъ онъ, — въ загадки пришла играть? Есть дѣло, — ну, и говори дѣло. A то…

Епистимія остановилась y новаго, столь драгоцѣннаго Симеону, книжнаго шкафа и, взявшись рукою за колонку его, заговорила, въ упоръ глядя на Симеона, — ровно, ясно, внятно, какъ монету чеканила. Оскорбленіе выжгло изъ нея послѣднее смущеніе и страхъ. Она уже нисколько не боялась Симеона и думала только о томъ, что, вотъ, сейчасъ она его, гордеца проклятаго, срѣжетъ по-своему и ужъ теперь — шалишь! она оправилась и собою владѣетъ! — мало что срѣжетъ, a и скрутитъ — оскорбительно и больно.

— Свахою прихожу къ вамъ, Симеонъ Викторовичъ, — любезно и пѣвуче чеканила она звонкія ехидныя слова. — На счетъ сестрицы вашей, Аглаи Викторовны. У васъ товаръ, y насъ купецъ. Ваша дѣвица на выданьи, a нашъ молодецъ на возрастѣ. Племянникъ мой, Григорій Евсѣичъ, руки проситъ, челомъ бьетъ…

Симеонъ, въ долгомъ молчаніи, такомъ мертвомъ, будто никто и не дышалъ уже въ комнатѣ, — и только часовой Сатурнъ тихо и мѣрно щелкалъ надъ Летою косою своею, — медленно поднялся съ дивана своего, бѣлый въ лицѣ, какъ полотно. Епистимія смотрѣла на него въ упоръ, и страшный взглядъ его не заставилъ ее ни дрогнуть, ни отступить ни шага. Онъ отвернулся, вынулъ портсигаръ, закурилъ папиросу и, послѣ нѣсколькихъ затяжекъ, тяжелыми, рѣшительными шагами, подошелъ къ письменному столу, на которомъ блестѣлъ ключъ отъ двери… Сатурнъ махалъ косою… Все молча, докурилъ Симеонъ папиросу свою и, лишь погасивъ ее въ пепельницѣ, уставилъ холодные, уничтожающіе глаза на зеленое лицо Епистиміи и — голосомъ, нѣсколько охриплымъ, но ровнымъ и спокойнымъ — произнесъ:

— Возьми ключъ. Я далъ тебѣ слово, что не трону тебя. Поди вонъ.

Свѣтъ не измѣнился въ глазахъ Епистиміи, въ лицѣ не дрогнула ни жилка. Медленно и спокойно подошла она за ключемъ, медленно и спокойно прошла къ двери и только, когда вложила ключъ въ замочную скважину, вдругъ, съ правою рукою на немъ, еще разъ обернулась къ Симеону съ усмѣшливымъ вызовомъ:

— А, можетъ быть, еще подумаете?

Симеонъ, вмѣсто отвѣта, показалъ ей рукою на портретъ на стѣнѣ.

— Если-бы на моемъ мѣстѣ былъ покойный папенька, онъ не посмотрѣлъ-бы на новыя времена, на всѣ ваши революціи и конституціи. Изъ собственныхъ рукъ арапникомъ шкуру спустилъ-бы съ тебя, негодяйки, за наглость твою.

Какъ ни рѣшительно было это сказано, — «эге! разговариваешь!» — быстро усмѣхнулась въ себѣ Епистимія и, безъ приглашенія, сама, отошла отъ двери и стала на прежнее мѣсто y шкафа.

— Время на время и человѣкъ на человѣка не приходится, — спокойно возразила она. — Съ папенькою вашимъ мнѣ торговаться было не о чемъ, a съ вами есть о чемъ.

Обычная судорога не дергала, a крючила щеку Симеона и правый глазъ его тянуло изъ орбиты, когда онъ, напрасно зажигая трясущуюся въ рукѣ папиросу, заикался и хрипѣлъ:

— Шкура! Продаешь мнѣ собственное мое состояніе за безчестіе сестры моей?

— Чести Аглаи Викторовны я ничѣмъ не опозорила. Это вы напрасно.

— Вотъ какъ?… Ты находишь? Вотъ какъ? Не честь ли еще дѣлаешь? Дьяволъ!

— Мы люди простые, маленькіе, но смотрѣть вверхъ намъ никто запретить не можетъ. Попытка не пытка, отказъ не торговая казнь. Аглаю Викторовну я уважаю настолько, что и другого кого въ этомъ домѣ поучить могу. Но сватать Гришу я, Симеонъ Викторовичъ, вольна — хоть къ самой первой во всѣхъ Европахъ принцессѣ.

— Отъ твоей холопской наглости станется! — рванулъ Симеонъ.

Епистимія, не отвѣтивъ ни слова, не удостоивъ его взглядомъ, поддернула шаль свою и, повернувшись, какъ автоматъ, пошла къ двери…

— Стой! — заревѣлъ Симеонъ, бросаясь за нею изъ за письменнаго стола.

Она возразила, съ рукою на ключѣ:

— Что — въ самомъ дѣлѣ? У меня тоже своя амбиція есть. Холопка, да наглянка, да дура, да негодяйка. Не глупѣе васъ, и честность въ насъ одна и та же. Ежели вы намѣрены такъ, то вѣдь мнѣ и наплевать: могу все это дѣло оставить…

A онъ, въ безумномъ, озвѣренномъ бѣшенствѣ, трясся передъ нею, коверкался лицомъ, вывертывалъ глаза, скалилъ серпы зубовъ своихъ, колотилъ кулакомъ по ладони и шипѣлъ, не находя въ себѣ голоса:

— Къ Васькѣ перекинешься, тварь? къ Мерезову?

Епистимія отвѣчала внушительно и вѣско:

— Намекни я только господину Мерезову, что завѣщаніе существуетъ, — онъ двадцать, тридцать, пятьдесятъ тысячъ не пожалѣетъ. Я сразу могу богатой женщиной стать. A для васъ стараюсь даромъ.

Горько усмѣхнулся на это слово ея Симеонъ.

— Душу и тѣло сестры моей требуешь. Это — даромъ? Въ старый дворянскій родъ мѣщанскимъ рыломъ лѣзешь. Это — даромъ?

Онъ отошелъ, усталый, волоча ноги, и опять бросился на диванъ, лицомъ къ стѣнкѣ… Епистимія, зорко приглядываясь, послѣдовала за нимъ по пятамъ.