Рой - Сергей Алексеев

Заварзин привел старца домой, поселил в комнате, которую когда-то облюбовали большак Иона с женой, а сам стал возиться на кухне. Привыкший к частым переселениям Алешка сунул баульчик под кровать, огляделся.

— Ты, Василий, не думай, мне много не надо, — сказал он. — Я тебя не объем. И на твою шею не сяду. Я тебе свою машину отдам. Ее подладить, дак еще до-ол-го ездить можно.

— Ладно, — сказал Заварзин. — Мы коммуной жить будем.

— Тогда машину-то пригони, — разрешил старец. — Скажи внукам, я взять позволил… Я в свое время хитро сделал, что машину купил. Думал, на старости кормить она будет, не пропаду. Так оно и вышло. Мы ее потом и в Россию отгоним. Ведь я еще сам смогу помаленьку. Сяду да как прокачусь по России!.. Только ты уж меня не обманывай, Василий. Я, слава богу, из ума еще не выжил.

Заварзин сел с ним на кровать, держа в руках нож и недочищенную картофелину.

— Не стану я обманывать, — сказал он. — Ты больше в Стремянку не собирайся, дед. Нет ее. Письмо от Сергея получил.

Старец отодвинулся, горестно помотал головой.

— И ты обманываешь… Они тоже талдычили мне — нету, нету, а я как письмо брательнику написал, так сразу нашлась… Может, тебя Сергей-то обманул?!

— Да нет, не обманул, — вздохнул Заварзин. — Он так написал, что я сразу все и увидал: кладбище в сосняке, зыбь… Где Стремянка стояла, там теперь поле распахали. Да… И ни колышка. Некуда нам теперь ехать. Людей там нет.

Алешка еще отодвинулся.

— Брательник-то? Кум?

Василий Тимофеевич подумал, заглядывая в глаза старца.

— Видно, переехали куда… И пишут по привычке.

— Дак, может, и их обманывают? Ведь тоже в преклонных годах!

— Может, и так…

Старец сразу как-то осел, ссутулился.

— Здесь останемся, дед, — сказал Заварзин. — Останемся и жить будем. Без обмана.

— Ты, Василий, тоже еще не понимаешь, — жалобно протянул Алешка. — Уходить надо! А куда мы пойдем? Куда?..

Заварзин ответить не успел, впрочем, и не было готового ответа. Под окнами затарахтела машина, и скоро в избу вошла Катя Белошвейка, краснощекая от мороза, в белом вязаном пальто и такой же шапочке, подперла плечом косяк.

— Василий Тимофеич, замерзаю я, — нарочито плаксиво протянула она. — В машине печка не работает. Посмотри, а?..

Заварзин взглянул на свои руки, в которых держал картошину и нож.

— Я тут обед собрался варить…

— Давай я, Василий Тимофеич! — нашлась Катя и торопливо разделась. — Ты машину глянь, а я сготовлю.

Алешка поглядывал сквозь дверной проем и почему-то сердито сопел. Затем встал и захлопнул дверь. Заварзин вышел на улицу, сел в тарахтящую машину Катерины, огляделся и на ощупь отыскал клеммы. Проводов на них не обнаружил, не было их и на жгуте электропроводки. Он стал шарить рукой по жгуту и вдруг резко дернулся — ударило током. Из вспоротой изоляции торчал оголенный конец проволоки, откушенный плоскогубцами.

Когда он исправил печь и в кабину хлынул горячий воздух, Заварзин неожиданно уловил тонкий запах духов, заметил чехлы на сиденьях, украшенные аппликациями, клубки разноцветных ниток и спицы в «бардачке», где обычно у мужиков хранится инструмент, стакан и прочая дребедень. От всего этого повеяло каким-то домашним уютом, покоем, и кроме того, здесь ощущался какой-то незримый образ хозяйки — одинокой молодой женщины. И окажись все это в доме, в тишине комнат — воспринималось бы естественно и объяснялось бы просто, но среди трясущегося железа, сквозь хрипловатое бормотанье мотора любовно расшитые чехлы, рюшечки-оборки вокруг стекол, клубки, спицы в начатой вязке казались попыткой хозяйки скрыть какую-то неустойчивость в жизни, ее неестественность. Чем любовнее и краше была сделана эта маскировка, тем сильнее она выдавала ощущение неустроенности и обыкновенной бабьей беспомощности. Заварзин оттянул край чехла и увидел, что водительское сиденье прикручено к полозкам проволокой, причем неумело, кое-как. Это напомнило ему узловатые веревочные гужи на лесосеке в сорок втором году. В глубоком снегу лошадь то и дело выпрягалась, гужи либо рвались, либо съезжали с оглобель, и бабы маялись, вязали на морозе новые узлы, прикручивали какими-то веревочками, поясками дуги к оглоблям. Но тогда была война!..

И вдруг стало понятно, почему отказала печка; хитрость была настолько изобретательной с женской точки зрения и настолько наивной с мужской, что он ощутил горячую волну жалости и стыда одновременно. Надо же было рвать провод, ехать из Запани в холодной кабине, чтобы на несколько минут почувствовать себя слабой… Что же такая дорогая цена-то стала бабьей слабости?!

Василий Тимофеевич вспомнил, как она в начале лета ездила разбираться в Яранку с мальчишками-поджигателями. Ведь после ее визита учитель привел своих архаровцев просить прощения, сами-то и не догадались бы прийти или не пожелали. Должно быть, жалкий он был тогда и, верно, слабый, если Катерина поехала за него заступаться. Привыкли считать, что Катя Белошвейка — девка оторви и брось, коль сама на машине гоняет и замуж не выходит. А это все тоже чехол с аппликацией; отверни его — там веревочные гужи, там такая нужда…

Он сходил в гараж, принес ящик с инструментами и железной мелочью, подобрал детали и наладил сиденье. Потом заглянул под капот, проверил масло, аккумулятор, подтянул гайки, и, когда вернулся в избу, Катерина уже домывала пол в прихожей. На кухне что-то жарилось, парилось на всех четырех конфорках.

— Ну и грязь же развели, — ворчливо сказала она. — За неделю не вывезти… Ты, Василий Тимофеич, когда баню топишь?

— По субботам, — Заварзин заглянул к старцу в комнату: тот сидел за столом и, согнувшись над своими письмами, пытался читать.

— Я приду постираю, — решительно бросила Катерина. — А то скоро и надеть нечего будет…

Она вдруг выпрямилась, откинула с лица волосы.

— Я смотрю, Василий Тимофеич, ты всех приблудших к себе собираешь. Может, и меня возьмешь, я тоже одинокая.

Заварзин поймал ее взгляд и отвернулся.

— Замуж тебе надо, одинокая… Здоровая, красивая девка — чего ты ждешь? Хоть бы родила, что ли. Все бы успокоилась… Рожают же сейчас без мужиков?.. Гляди, дождешься.

— А я за миллионера замуж хочу, — засмеялась Катерина. — В моем возрасте только по расчету замуж выходят. Хоть за старика, но чтоб миллионер. Возьми меня замуж, Василий Тимофеич? Если так не хочешь — замуж возьми.

— Я еще не миллионер и не старик, — пробурчал Заварзин.

— Так я подожду! — хохотала она. — Какие мои годы? Господи! Лет через десять ты заработаешь миллион, а я как раз созрею! Всего-то будет сорок семь — баба ягодка совсем.

— Ладно, хватит, — оборвал Заварзин. — Печку я наладил, езжай… И в другой раз провода не рви. Там и без этого хватает…

— Какой ты догадливый, — сказала она и, убрав ведро с тряпкой, стала мыть руки. — От тебя ничего не скроешь, на три метра под землю… А что рядом творится — ни сном ни духом. В лепешку перед ним расшибись — не заметит!

— Все я вижу, Катя, — проронил Заварзин и притворил дверь кухни. — Только не пойму.

— Что? Почему я возле тебя колочусь?.. Дура потому что…

— Я ведь старше тебя на двадцать лет. Старый уже, старик…

— Так сразу и старик? — она сверкнула глазами, скомкав полотенце, бросила его на шкаф. — Ладно, я больше навяливаться не буду, успокойся… А поэтому все тебе скажу! Разговоров, пересудов испугался? Как же — депутат, бывший председатель, вся жизнь на людях. Скажут, сына на Белошвейке женить хотел, а сам женился! Отбил у сына родного, можно сказать, на снохе женился. Так?

— Вот этого я как раз и не боюсь, — глядя в пол, сказал Заварзин. — Поговорили бы да забыли, привыкли… А мы бы с тобой в Запани поселились. Там вид красивый, сразу две реки видно и три горизонта… Замечала? Особенно по утрам, когда туман поднимается, в три пелены. И эхо там тройное. Ночью коростели на лугах кричат, так и сосчитаешь, сколько. А когда кони на той стороне пасутся, слышно, как траву щиплют… Всю жизнь хотел в таком месте жить.

Катя слушала, опустив голову, и перебирала руками край скатерти. Где-то за дверью слышался ходульный стук: старец Алешка отчего-то беспокоился и расхаживал по коридору.

— Да ведь я прожил одну жизнь, в другом месте прожил, — помолчав, продолжал Василий Тимофеевич. — Пчелы вот мудро делают: старая матка берет половину семьи и уходит из дома. И будто другая жизнь начинается, другая семья. На что уж пчела дорогу к своему улью помнит, а тут забывает, если с роем ушла. Из памяти вон… Не могу же я отроиться от своего дома и уйти. Это значит, новую жизнь начинать надо, Катя. А куда же старую? В старой-то сыновья у меня, внуки. Да и прожито так — никогда не забудешь. В старости-то можно, как вот дед Ощепкин. Да только это не новая жизнь, так… Остатки прошлой доживают. Ощепкин свою, старуха его — свою… Не возьму же я тебя в мачехи своим детям?