Рой - Сергей Алексеев

Глядя под печной свод, заполненный тугим пламенем, он вспомнил слова Артюши. Как-то Артюша затопил печь и вдруг закричал: «Батя! Глянь-ко, глянь! Огонь-то, верно, тоже оборотень… В печи-то тепленький, смирный, а выпусти его на волю — и пойдет пластать».

Не потому ли он и бросился тушить дом Ивана Малышева в Яранке, что увидел этот выпущенный на волю огонь? Ведь кто-то выпустил его, у кого-то поднялась рука на чужой дом?.. Кто они, эти ребята? На какой земле выросли, от какого семени? Есть же у них родители, которые наверняка не учили их жечь избы, привязывать людей к деревьям. Не это ли и есть то одичавшее зерно, самосевом упавшее на худородную почву? А какими растут его, Заварзина, внуки?

Воспоминание о внуках отозвалось обидой на сыновей. Сколько нынче писал, просил, чтобы привезли ребят, если сами не могут приехать. Пускай бы пожили на пасеке, побегали бы босыми по лужам, меду бы поели, возле пчел покрутились. Так нет же, отказали, дескать, как ты там с ними, когда взяток начнется? Накормить-напоить, спать уложить, постирать, присмотреть — вон какая обуза. Будто пожалели отца… А на самом деле причина была другая, и Заварзин знал ее, по прежним приездам. Жены двух старших сыновей тряслись над своими чадами, как под конвоем держали: шаг в сторону — и грозный окрик. Оцарапался — беда, нос расшиб — горе, ну а уж если пчела укусила — трагедия. Ребенок терпит, молчит, а родители сначала в ругань, потом в слезы.

Сыновья после этого смирели и на отца посматривали так, будто он виноват. А в чем вина-то его? Однажды не выдержал и высказал то, что думал, глядя на затурканных ребятишек. Мол, дайте им воли, что вы детей-то на цепочках водите, что вы их мучаете. Вспомните, как сами росли. Говорил сыновьям, а попал в снох. Где уж теперь привезут внуков… У Тимофея другое дело, там все старшие уже в няньках у младших, там отдых суровый, всем сопли вытирать — рук не хватит. Ладно, снохи — городские барышни, на других хлебах вскормлены, а сыновья-то что? Другого хлеба попробовали, так свой уж забыли? Кто их оберегал от детства? Некому было нянчиться, друг друга воспитывали и на ноги поднимали. И ничего, от ребятишек не прятали, по-за углами с матерью не шептались.

В начале пятидесятых, когда колхоз в Стремянке доживал последние дни, под снег ушло двадцать гектаров овса. Приехал Егор Егорович Сенников, постращал и дал неделю срока. Убрать овес и думать было нечего: снег упал ранний и глубокий, комбайн и трактор утонули на поле. И тогда председатель колхоза вместе с председателем сельсовета собрали котомки и стали ждать конца срока, определенного Сенниковым, и начала другого срока, который им должны были определить. Что пережил Заварзин в эту неделю, то же пережили и дети. В избе стояла мертвая тишина, никто не засмеется, не заговорит громко, а если и заплачет, то тихонько, в дальнем углу на полатях, чтобы никто не слышал. Ни мать, ни сам Заварзин детям и слова не сказали о грядущей беде. Лишь у дверей на гвозде висела котомка со сменой белья да на любой скрип сеночных дверей вздрагивала мать и белел отец. На счастье, за два дня до срока снег согнало с полей, мать взяла ребятишек — Тимка на руках, двое старших за подол держатся, — прошла по селу, поклонилась всем в ножки: спасайте, люди добрые, гибнем ведь, гибнем! И ребятишки кланялись, только молчали, глотали слезы. Вся Стремянка вышла на овсы — с косами, с серпами, по колено в грязи. За два дня скосили, сжали, соскобли в подолы эти двадцать гектаров. У Ионы с Сергеем коросты на пальцах едва к рождеству сошли…

Страданью в семье не учили. Его было слишком много, большого и маленького, но на всех поровну, как хлеба. И состраданью не учили, ибо, хлебнув первого, невозможно было не изведать второго. Попробуй-ка научи сострадать, если человек с детства не страдал, если боится даже самой малой боли, пустякового неудобства и если его всю жизнь предохраняли от страданий. Что же им, на пальцах объяснять, почем фунт лиха?.. Взять Сергея, его жизнь, еще до середины не дожитую. Откуда же в нем столько усталости? И мысли иной раз какие-то стариковские… И вообще, отчего люди так скоро уставать начали? Первое поколение живет без войны, без нужды. Но вот приедет Тимофей — смотреть на него жалко. Будто на нем целину подымали. Ну ладно, поскребыш, как ни говори, в разъездах, и работа у него нервная, опасная. Но Сергей-то что? Последний раз был, так за двое суток хоть бы раз улыбнулся, хоть бы веселое что рассказал. А то молчит, молчит и, видно, страдает…

Уж их ли не учили страданию? Их ли оберегали?.. Понятно, образованному человеку жить вовсе и не легче. Наоборот, пожалуй, тяжелее. Но у кого жизнь легкая-то была? Вон какие времена переживали, а ничего, еще и веселиться успевали…

Василий Тимофеевич наконец отогрелся, однако забросил в печь еще несколько заготовок и отошел к окну. Стояла глубокая ночь, совсем по-зимнему мерцал снег, расчерченный длинными голубыми тенями, и в этом неподвижном безмолвии где-то далеко-далеко скакал по земле призрачный огонек: то ли приблудившаяся машина, то ли носила кого-то нелегкая… Заварзин хотел было вернуться к печи — спину уже стягивал холод, но в следующую секунду обдало жаром. Огонек-то был рядом, на огороде! И нес его человек в длинной одежине!

Заварзин выбежал на улицу, перепрыгнул через хрустнувшее прясло в огород. Старец Забелин, подсвечивая себе керосиновым фонарем и вытянув вперед руку, шел по снегу и тихо звал кого-то. Василий Тимофеевич схватил его в охапку, потянул к избе:

— Что ты, что ты, дед? Куда ты? Домой, пойдем домой.

— Василий, Василий, — одеревеневшими губами шептал старец. — Я ведь тебя искать пошел… Хватился — изба-ти пустая…

Заварзин принес его в старую избу, посадил возле жаркого печного зева, стащил валенки.

— Ноги-то как лед, — ворчал Василий Тимофеевич. — Куда тебя понесло? Спал бы да спал.

— Дак не спится, — слабо улыбался Алешка. — Закрою глаза и думаю, думаю… Ты фонарь-то мой куда дел? Ты его принеси-ка и рядом поставь. Мне мои лешаки-то говорят, будто у меня какое-то сумеречное состояние. А они-то сами, не в сумерках ли?

14

Часов в восемь, когда откричали в Стремянке самые сонливые петухи, на заварзинский забор взлетела одинокая курица и, вздыбив перья на загривке, вдруг заорала по-петушиному. Настоящего кукареканья не вышло: два колена еще вытянула кое как, на третьем же сорвалась, захрипела и, умолкнув с широко раскрытым клювом, покосилась в небо красным от натуги глазом.

Катя Белошвейка торопливо прошла в калитку и швырнула в курицу комом земли.

— Кыш! Кыш, тварь ты эдакая!

Курочка невозмутимо осталась на заборе, и над Стремянкой разнесся еще один ее вопль.

— Поглядите на нее, а? — возмутилась Катя, подыскивая, чем бы кинуть еще. — Есть кто живой? Вы что, не слышите?

Тимофей натянул брюки, рубашку и, сонно щурясь, вышел на крыльцо. Утро было теплое и мягкое, как конские губы, берущие хлеб с ладони.

— Здравствуй, Катерина. Ты чего так рано кричишь?

— Вы что, спите до сих пор? Не слышите? Курица-то совеем излукавилась, петухом орет!

— Пускай орет! — засмеялся Тимофей. — Ты к Ионе? Так он на пасеке остался…

— Господи! — возмутилась Катя. — Не к добру это, Тимофей! Говорят, в какую сторону кричит, оттуда и беды ждать, а то и вовсе покойника. Лови и руби ее!

Тимофей помотал головой, огляделся в поисках топора, но вместо него увидел опорки резиновых сапог, обулся и торопливо зашагал к сортиру. В этот самый момент курица выгнула шею и сипло прокукарекала.

— Чудеса природы! — восхищенно сказал Тимофей. — А ты еще не кукарекаешь, Катерина? Хотя, да…

— Руби, говорю! — оборвала она. — Ишь, на ваш дом кричит!

— Я вот ей покричу! — пригрозил Тимофей.

Катя спугнула-таки курицу с забора и, расставив руки, загнала в угол, крепко взяла за крылья. Курица, закатив глаза, поуркивала и не вырывалась. Тимофей принес топор, зарубил последнюю в хозяйстве курицу и бросил в ведро, поставленное Катей.

— Где отец? — спросила она. — Не приезжал?

Тимофей вытер руки о штаны, и веселость его разом спала.

— Он же Алешку ищет. Старец наш куда-то утопал…

— Да я все знаю! — прервала его Катя. — Отец ночью был у нас, к дяде Саше Глазырину приезжал, чтоб в милицию сообщить. Где он сейчас?

Тимофей пожал плечами и сел на ступеньку крыльца.

— Он и сюда ночью заезжал, когда мы с пасеки приехали с Серегой. Говорит, сидите пока дома, я проеду до реки, может, на пароме…

— Ну и бестолочи же вы! Вся семейка такая: — Ванька дома — Гришки нет. Дядя Саша уже нашел вашего старца!

— Где? — удивился Тимофей.

— В Яранке! — Катерина подобрала складчатый подол и села рядом с Тимофеем. — У Ощепкина… Под утро уже пришел! А теперь Василий Тимофеич куда-то пропал. Я всю Стремянку объехала, на пароме была…

— Ладно, хоть старец нашелся, — сказал Тимофей. — А батя поездит да вернется.