Уроки агенту розыска - Алексей Федорович Грачев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— По утрам особенно болит. И все в этом проклятом месте. Чертов полковник.
Это ругал он царского полковника, который выстрелил в него из револьвера в ноябре семнадцатого года под Петроградом. Не захотел сдать оружие, выстрелил сквозь закрытые двери и сам лег у порога, простреленный солдатами полкового комитета.
— Вот только папаша Надежды выйдет из больницы, сразу запросим свадьбу. Вдруг откажут?
— Не откажет, — уверяли его товарищи. — Такому парню разве откажешь. Заживешь ты в своем доме, Павел, как у Христа за пазухой.
И думал Костя. Почему так вот воры не живут. Учили бы историю про этого самого Цицерона или ульи бы ставили в огородах. Решился спросить об этом Зюгу. Того самого черноволосого паренька, что смотрел на него на берегу реки у костра в первый день приезда, того самого, что выдернул из руки старика платок на Толкучем рынке и про которого Семен Карпович говорил, что у него «умишко, как у комара». На этот раз Зюга попался в Успенском монастыре, стоявшем в двадцати верстах от города, на берегу Волги. Пытался вытащить во время крестного хода из руки богомольца сверток с едой. Разъяренные старики и старухи палками отдубасили Зюгу, наставили ему синяков на скулах, выбили зуб, надрали клочьев из длинной женской кофты. Едва отбил его волостной милиционер, стащил в сторожку до приезда Кости. Вроде бы лежать пластом, вроде бы ни до чего, а он еще пел. Грелся на спине возле трубы, на стальных плитах, раскинув руки, тоже в багровых ссадинах и шепеляво выводил слова песни, длинной и бесконечной как волны, бегущие за бортом колесного пароходика:
«Куда пойти и где дадут
вору бездомному приют?
В шалмане, в шалмане…»
За эти полтора месяца работы Костя повидал немало: раскрытые шалманы, столы, залитые вином, разбросанное из углов тряпье, которое не успели сплавить скупщикам. Знал он уже, что жизнь уголовника страшна своей безысходностью. Кончалась она не раз на его глазах то ли от ножа, то ли от чахотки, то ли от сифилиса, то ли от жутких побоев, то ли от вина. Жалости не было. Разве что сочувствие. Помнились слова Семена Карповича: «А жалеть их нечего. Сами выбирали свой жребий». О том, что таких как Мама-Волки можно вывести в люди, не поверил Ярову тоже, как и Семен Карпович. Да и было тогда не до воров. Людей радовал каждый лишний кусок хлеба, по улицам двигались дроги с гробами умерших от тифа, от голода, изрубленных саблями Озимова. Комсомол учился на строевых занятиях стрелять из винтовок и наганов. Уходил отряд за отрядом на фронты. Кому заниматься воспитанием, как сказал тогда Яров Семену Карповичу?
Но вот запомнились потеплевшие глаза Нинки-Зазнобы, ее потеплевший голос, когда она говорила про Ярова. Как о дорогом человеке говорила… Бежал пароходик вниз по Волге, покрикивая гудком, откидывая шумящие волны под кормой, мерно дрожа палубой. Уплывали назад деревни, вскинулись круто над водой фермы моста, заблистали вдали луковки церквей, белые стены зданий, потухшие трубы, пепельные руины пожарищ потянулись вдоль правого берега.
Курить дадут, вина нальют
и песню жулики споют
В шалмане, в шалмане…
— В слесари бы ты шел, Зюга, — сказал, присев около беспризорника на корточки. — Или в каменщики, что ли… Не надоело так-то вот? Сколько раз ты уже был в колонии?
Парнишка поднял голову, удивленно уставился на него зелеными глазами, оперся на локти. Спросил сердито:
— Может быть еще в «собаки» вроде тебя?
Отвернулся, раскинул грязные босые ноги на палубе. Можно подумать, загляделся на лодки рыбаков, застывших посреди реки или на богомольцев, гомонящих ровно вокруг них. Но вот заговорил, как сам с собой, широко улыбаясь разбитым ртом:
— В жиганы бы. Одену тогда лаковые сапоги, шелковую рубашку. Приду в шалман — мне привет и почет. За стол посадит дядя Саша, гармониста позовет. Девочки прилетят тут же, песни запоют. Буду пить и слушать песни, а потом за лифчики девочкам червонцы прятать. И каждое мое слово — закон. Ни-ни чтобы. Не назовут тогда бродягой подзаборной, пусть попробуют…
Голос его дрогнул. Он цыкнул, засмеялся опять, радуясь своему рассказу.
— А потом забьют насмерть палками, — насмешливо проговорил Костя. — Вот тебе и лаковые сапожки…
— Не ботай, — закричал Зюга злобно, так что обернулись сидящие рядом пассажиры. — Наслышался я вас, «собак». Учить еще захотел. Добренький какой. А Шаманов мне прошлый раз в ухо закатал. Мол топить таких, как я надо… И колония надоела. С утра до вечера стукай молотком. На воле лучше.
Он сплюнул за борт и хрипло затянул:
«А после в карты оберут
за девку финкой полыснут
В шалмане, в шалмане…
Костя тоже со злобой плюнул за борт. Не получился у него разговор. Изловить карманника было легче, оказывается, чем найти путь к его сердцу.
26
Дни улетали суматошные: в дребезжанье телефонного аппарата с потускневшими и облезлыми чашечками, в топоте бегущих по лестнице агентов, скрипе расхлябанных осей пролетки, наконец-то выделенной губисполкомом, в долгих или коротких разговорах с посетителями, которых никак не убывало.
Пришла как-то мать Артемьева. Встала в дверях комнаты — высокая, худая, в длинном сером платье, башмаках. Мяла платок в руках и оглядывала агентов тревожным взглядом.
— Чего тебе, гражданка? — спросил ее Петр Михайлович.
— Насчет Артемьева Николая. Мать его. Что будет с ним, если арестуете?
Петр Михайлович подошел к ней, хотел обрушить на нее гневные слова. Но, наверное, увидев ее запавшие измученные глаза, вздохнул, сказал тихо:
— Он же, твой Коля, двоих наших пареньков положил в землю. Вот тут и гадай, что ему будет…
Артемьева вытерла лицо платком, больше ничего не спросила и, не сказав до свидания, пошла по коридору. Задумчиво проговорил Струнин:
— Для матери, видно, сын в первую очередь сын, а потом уж бандит.
В августе ревтрибунал приговорил Кирилла Локоткова за злостную спекуляцию к расстрелу. Об этом Костя прочитал в губернской газете. Сказал Семену Карповичу, тот отнесся вроде бы спокойно к сообщению. Так показалось, а в душе что-то, видно, ворохнулось у Шаманова, потому что не ответил ничего, занялся бумагами. Может, как и Костя, вспомнил
