Русь. Том I - Пантелеймон Романов

Экипаж на быстрой езде так подпрыгивал и дребезжал всеми железками, что Валентин просунул руку сзади между спиной и огороженным сиденьем, чтобы предохранить себя этим от толчков. Он даже обратился к стоявшему на перекрестке городовому с бляхой и красным шнурком револьвера, зорко оглядывавшемуся по сторонам.

— Отчего это мостовая стала так плоха?

Городовой сначала ничего не ответил и только посмотрел на лошадей, потом уже после сказал недовольно:

— Когда ж она стала? Она сроду такая.

Едва приятели проехали половину улицы, как услышали за собой неистовый крик, очевидно относившийся к ним. И все оглянулись назад.

XXXV

— Стой, стой, черти!..

На пороге большой бакалейной лавки, торговавшей жестяными изделиями, чаем с сахаром и табаком с винами, стоял человек в распахнутой поддевке и белом картузе и, махая седокам рукой, кричал, чтобы остановились.

— Да это Владимир! — сказал Валентин. — Надо остановиться. Постой, Ларька, мы сейчас. Вылезайте, зайдем на минутку к Владимиру, — прибавил он, выпутывая ноги из-под горшков и сена и обращаясь к Федюкову и Митеньке. — Ларька, ты тут подожди нас, мы сейчас, только в лавку войдем и назад. Горшки, смотри, не побей.

Ларька зачем-то потрогал горшки в сене рукой и сказал:

— Ладно.

— Каким ветром вас, чертей, занесло? — говорил Владимир, ожидая гостей на пороге и крича им, когда они еще не дошли до лавки с ее прибитой на стертом пороге подковой и новыми ведрами из белой жести, висевшими на двери.

— Да, вот приятель у меня судиться задумал с мужиками, — отвечал Валентин, показывая на Митеньку.

— Ничего подобного, — проворчал Митенька, — я-то тут при чем!

Владимир посмотрел на Митеньку, но сейчас же отвлекся.

— Спасибо выглянул, а то бы проехали, — сказал он, нетерпеливо и возбужденно потирая руки. Он поцеловался по-русски с Валентином, с Федюковым и даже, с не меньшим жаром, с Митенькой Воейковым, которого он совсем не знал и видел в первый раз.

— А ты хорошо торгуешь, — сказал Валентин, стоя посредине лавки и оглядывая полки за стеклом с чаем, сигарами и табаком. — Надо у тебя ведро купить.

— Еще новость. И так сидеть негде, — сказал Митенька, пересидевший себе ногу из-за горшков.

— А я, милый, думал, что ты уже уехал. Слышно было, что ты собирался куда-то, на Дон, что ли?

— На Урал, — сказал Валентин. — Нет, я еще не уехал.

— Ну, вот и хорошо… Да! Какого же я черта?!

Владимир быстро оглянулся, как бы выискивая подходящего местечка, и вдруг, остановившись глазами на отгороженной в углу тесовой перегородкой комнатке-конторке, схватил Валентина за рукав и, сделав остальным знак глазами, поволок их за собой в конторку.

Конторка эта была устроена для зимы, сюда продавцы уходили греться около чугунной печки и при каждом появившемся покупателе выглядывали в стеклянное окошечко. Владимиру она служила обычным местом для приятельских бесед. И, когда отца Владимирова дома не бывало, туда заманивался какой-нибудь случайно подвернувшийся приятель, мальчишка в фартуке приносил лишнюю табуретку и два чайных стакана. А Владимир, подмигнув, опускал руку за сундук и выуживал оттуда бутылочку чего-нибудь подходящего, как он говорил.

Так было сделано и теперь.

Но так как отец в этот раз был дома, то Владимир предварительно мигнул мальчишке и сказал: — Васька, стой там, понимаешь?… Ну, давайте клюнем тут немножко, а потом наверх обедать пойдем и чайком погреемся.

— И так жарко, — сказал Валентин.

— Это, друг, особого рода тепло, даже прохлаждает, — говорил Владимир, наливая стаканы и в промежутках поглядывая на приятелей.

— Не могу, дружок, один пить, душа не принимает. Люблю, чтоб — друзья и на природе… Да! — вскрикнул Владимир, широко раскрыв глаза, как будто забыл сообщить что-то существенное. — Ведь я дачу себе отделываю. Приезжайте посмотреть. Там цыгане табором стоят, туда проедем. Теперь бы в Москве, в Стрельне цыган послушать. Эх! Матушка родимая, Москва… Я, брат, тебя люблю за то, что ты наше родное ценишь, — сказал он, обращаясь к Валентину. — Бывало, из Стрельны едешь, пьяный до положения, — и вдруг к заутрени зазвонят… Так это хорошо: мороз, в голове туман сладкий, и звон этот так за сердце и хватит. А помнишь, — это мы с тобой, что ли? — обратился он к Федюкову, — даже в церковь заехали. Еще старинная какая-то. Сколько ей лет-то было? Пятьсот лет?… Ну вот, а! Вот старина-то! Вот, матушка Москва! Там и по тысяче небось есть. Ведь есть, Валентин?

— Есть и по тысяче, — сказал Валентин.

— Я так и знал. Ну, теперь пойдемте к старикам. Будут рады. Мать покормить любит.

Митенька Воейков пробовал напомнить Валентину о деле, о том, что Ларька уже целый час ждет. Но Валентин, посмотрев на Митеньку, сказал:

— Дела в праздник все равно не сделаешь, а Ларька подождет и еще пятнадцать минут. — И он даже выглянул из лавки, чтобы посмотреть, что делает Ларька.

Тот стоял посредине улицы, загораживая всем дорогу, и, когда на него кричали, чего он тут растопырился со своей тройкой на самой середке, он огрызался, говоря, что не сворачивать же из-за пяти минут, все равно сейчас господа выйдут.

Митенька наконец даже успокоился, решив, что не он эту жалобу выдумал, и слава богу, если выйдет так, что она, благодаря заездам, забудется и не будет подана.

Все по крутой внутренней лесенке поднялись наверх. Там их встретила полная, широкая и рослая старуха, мать Владимира.

— Маменька, — мои друзья! — сказал Владимир и отступил несколько в сторону, потирая руки, как бы давая ей возможность поздороваться с друзьями.

Мать сначала испуганно взглянула на троих друзей. Очевидно, количество друзей Владимира было вообще значительно. Но, услышав знакомые помещичьи фамилии, старушка радостно, приветливо заулыбалась, подавая из-под шали свою толстую руку, и заволновалась, утирая привычным жестом рот рукой. Выглянувшей из коридора девчонке сейчас же было приказано сбегать за хозяином и ставить самовар, чтобы готов был к концу обеда.

— Ну, вы поговорите, а я похлопочу пойду, чтобы голодные не уехали, — сказала мать Владимиру, уже на ходу договаривая с ласковой улыбкой последнюю фразу и уходя тяжелой походкой полной пожилой женщины, немного переваливаясь, как бы с трудом поднимая толстые ноги.

Владимир пошел показывать друзьям дом.

— Вот, Валентин, дедовское еще, все заветы тут! — сказал Владимир, утирая платком усы и свободной рукой широко размахнув кругом, когда они вошли в большую комнату, похожую на парадную столовую.

Валентин, заложив руки назад и собрав складки на лбу, стал смотреть по стенам. И все посмотрели, даже проходившая мимо двери хозяйка, хотя, очевидно, не совсем понявшая, в чем дело.

Действительно, здесь хранились все заветы старины. Спокойные, невысокие, просторные комнаты со множеством икон в тяжелых кивотах и золотых ризах в углу, с засохшими просфорами, давнишними венчальными свечами за стеклом, тяжелые дедовские комоды, старинные желтые с деревянными выгнутыми спинками твердые кожаные диваны; стеклянные купеческие горки с серебряными ложечками, висящими в прорезах на полочке, а по углам столики-угольники, покрытые вязанными крючком салфеточками. И тяжелый дедовский запах в этих, всегда строгих, тихих и молчаливых парадных комнатах.

Хозяева жили в более скромных дальних комнатах. Владимир даже помещался в мезонине. А здесь справлялись с подобающей пышностью праздники и семейные торжества с подавляющим обилием яств. И все делалось строго, по установленному предками обычаю. В большие праздники и торжества старикам подавалась спокойная коляска в церковь. Когда приезжали от обедни, в доме служился молебен с водосвятием и хором певчих. А из кухни с самого утра шел сдобный запах пирогов.

И после молебна, когда в комнатах стоит еще дым от ладана и запах свечей, а пол забрызган святой водой, и дьячок завязывает в узелок у двери ризы, все шли к столу. И начинался долгий праздничный обед с толстыми горячими кулебяками, начиненными сочным мясом с луком или рисом, с осетриной и вязигой. А после горячих дымящихся прозрачных свежих щей следовали другие блюда: куры, поросята, сочная белая индейка с темной подливкой, с маринованными вишнями, которые обливали красным соком белое, нежное мясо.

За ними отведывались густые домашние наливки, после которых развязывались языки. После наливок появлялся и сладкий пирог, разрезанный от середины треугольниками, с холодными сливками в стеклянном кувшине.

Молодежь чинно и скромно пила, поглядывая на родителей. А когда кончался долгий обед, в комнатах зажигались ранние, предсумеречные огни, и зимние сумерки, борясь с огнем, еще светили холодной зарей в замерзшие окна, тогда подавались в гостиную подносы с орехами, пряниками, мармеладами, с отпотевшими из подвала яблоками — боровинками, антоновскими, бабушкиными и всякими сластями. Молодежь исчезала в верхние, тепло натопленные комнатки с старинными лежанками, иконами и половичками-дорожками на чисто вымытых полах. И сейчас же там появлялись добавочные, утащенные из погреба бутылки с пивом, вином и медом. И тайком от строгого главы семейства, блюдущего заветы благообразия, начиналось дополнение к обеду на свой вкус и лад.