Возвращенцы. Где хорошо, там и родина - Станислав Куняев

И это о народе, который в муках построил все, что приватизировано пятью процентами нынешних хозяев жизни, ставшими баснословно богатыми за какие-нибудь 2–3 года! Вот и сказали бы им, Виктор Петрович, что надо работать, а не воровать.

Писатель требовал от трижды во время «реформ» обобранного до нитки народа, чтобы он заново нарабатывал национальное богатство, свои сбережения, нормальные пенсии. И это в то время, когда миллионы безработных, то есть не имеющих возможности найти работу, уже погружались в безнадежное отчаяние. Поистине ни стыда, ни совести. И как тут не вспомнить слова Владимира Личутина: «Виктор Петрович, за что вы так не любите русский народ?»

В той же «Литературке» обалдевший от визита президента писатель сочинил целую сказку рождественскую, как Ельцин в Овсянке «подарил ребятам компьютерный класс, дал наставление хорошо учиться», как обещал пенсионерам, инвалидам и вдовам «бесплатный проезд на пригородном транспорте», как Ельцин сетовал, «что человеку с чисто русской речью и народной музыке почти нет места на экране», как «когда мы садили возле библиотеки рябинку, запел «Ой рябина кудрявая…» И народ наш деревенский, голосистый подпевал ему…»

Вот такая «мыльная опера» вышла летом 1996 года из-под пера автора «Царь-рыбы».

Но за это наш неудавшийся нобелевский лауреат получил от президента аж целых два миллиарда рублей на издание 15-томного (!) собрания своих сочинений.

У Алексея Толстого было десять томов. У Леонида Леонова – восемь, у Шолохова – шесть, у крупнейших функционеров советской эпохи – Маркова, Чаковского, Симонова – меньше десяти…

Матерый человечище все-таки наш Виктор Петрович!

Всю свою переписку, все интервью, все чуть ли не черновички мобилизовал, но пятнадцать томов все-таки наскреб. Рекорд поставил. Правда, недавно пожаловался, что финансирование то ли задержалось, то ли прекратилось на 11-м или 12-м томе. Ну что делать, если положение в стране такое, что у президента даже на своих клевретов средств не хватало!

Но больше всего, я помню, меня потрясло то, что писатель в очередной раз требовал от народа, чтобы тот только работал и не смел «бегать по митингам».

Оставьте это занятие политикам – они для того и существуют, чтобы за нас говорить, таким вот образом высвобождая нас и наше время для полезного труда…

«Работай, быдло, не смей думать, не лезь в политику, не смей протестовать, когда тебя берут за горло» – вот ведь что, в сущности, проповедовал слуга режима; даже не понимая того, что он говорит. Словно бы русские люди – это негры из Южной Африки во времена государства белых, или колумбийские крестьяне, или несчастные курды, не имеющие своего отечества.

После очередной победы Ельцина общество все-таки за последние два-три года как-то протрезвело, люди поняли, что наломали дров по тупости своей да по доверчивости, на глазах умнеть начали.

Но с Виктором Петровичем происходило нечто обратное. То ли от предчувствия греха лжи, в который он впал, то ли это возрастное, но читаешь все, что он говорил в конце 90-х, и другого слова, кроме как деградация, на ум не приходит.

Великая Отечественная война не была обусловлена какой-то исторической неизбежностью. Это была схватка двух страшных авантюристов, Гитлера и Сталина, которые настроили свои народы соответствующим образом… Ведь человечество, напуганное Первой мировой войной, и не собиралось воевать.

В. П. в своем маразме даже забыл, что Вторая мировая началась задолго до 22 июня 1941 года, человечество начало воевать несколькими годами раньше.

Я думаю, что все наши сегодняшние беды – это последствия войны. Тов. Сталин и его подручные бросили нас в этот котел… Конечно, Сталин – это никакой не полководец! Это ничтожнейший человек.

Если бы немцы не напали на нас, то через год-полтора мы бы напали на них и, кстати говоря, тоже получили бы в рыло… Мы сразу ввязались в «холодную войну» и света не видели…

Ну да, это Сталин в Москве, а не Черчилль в Фултоне объявил о начале «холодной войны»…

Вся эта паранойя – историческая и психологическая – была опубликована в майском номере «Аргументов и фактов» за 1998 год, приуроченном к очередному Дню Победы, как будто, сидя в Овсянке, читал Виктор Петрович только бывшего «грушника» – перебежчика Резуна-Суворова да начальника ПУРа Волкогонова и даже не подозревал о том, что «дранг нах Остен» начался еще на Чудском озере.

А то с каким-то старческим слабоумием вдруг начинал восхищаться тем, что жизнь стала лучше, потому что люди, которых он видел на кладбище на Радуницу, были одеты в кожаные куртки и, поминая близких, пили хорошие напитки, вместо всяческой дряни, какую пили в советские времена… И ведь не вспомнил несчастный писатель о том, что десятки тысяч людей умирают от поддельной водки, и что нередко в кожаной куртке можно увидеть бомжа, копающегося в помойке.

Понимание жизни на уровне Ельцина, если вспомнить, что Ельцин в доказательство того, что жизнь стала лучше, однажды привел тот факт, что на каждом углу можно купить «как его? – «Киви»!..»

Словом, с кем поведешься, от того и наберешься.

В последние годы чтобы ни сказал Виктор Петрович из Овсянки, все нелепость какая-го получалась.

То придумал, что немцы шли к нам с добром, поскольку на бляхах солдатских ремней у них были выгравированы слова «Готт мит унс» – «с нами Бог», то вдруг взбрело ему в голову, что Володя Бондаренко «видите ли, борец! А за что борец-то? За русский народ?! Ни больше ни меньше, являясь при этом ярко выраженным украинским националистом».

В то время в редакцию журнала пришло письмо от читателя, в прошлом детдомовца, у которого во время голодовок 1921–1933 года умерло семеро старших братьев и сестер, были сосланы как кулаки в ссылку братья матери с семьями, Письмо, обращенное к Астафьеву, заканчивалось так:

Сейчас наша Родина стала колонией сионистов и США. И в этом есть и доля Вашей вины. Вы перешли на сторону потомков тех, кто приказал раскулачить Вашу семью и миллионы других русских семей. Значит, Вы предали свою семью, свое прошлое. Я же, ненавидя сионистов-большевиков и их потомков сионистов-демократов, состою в русской КПРФ вместе с русскими патриотами А. М. Макашовым и В. И. Илюхиным.

Вот такой ответ был дан Виктору Астафьеву нынешним русским человеком…

«Коммунисты, назад!»

В конце шестидесятых годов в Доме литераторов постоянно пьянствовала шумная парочка: маленький – полтора метра с кепкой – детский писатель Юрий Коринец, человек с бугристым смуглым лицом, ежиком волос и стоящими торчком усиками, и громадный, расхристанный, похожий на бабелевского биндюжника, старый лагерник Юрий Домбровский… Терять им было нечего, замечательный писатель Домбровский отсидел семнадцать лет, Коринец вырос в казахстанской ссылке, – и махнувшие рукой на всякие условности советской литературной жизни друзья постоянно напивались и вели себя, как душе было угодно…

В узком проходе, соединяющем пестрый зал с дубовым, величественно идут двое – впереди маленький Коринец с тарелкой, на которой закуска, а за ним, покачиваясь, мохнатый, словно снежный человек, с волосами чуть не до плеч, в расстегнутой до брючного ремня рубахе, с двумя фужерами водки в обеих руках. Юрий Домбровский. Навстречу им со стороны дубового зала появляется трезвый Межиров. Завидев его – благополучного вылощенного поэта, официально названного надеждой советской поэзии в тех же самых статьях и докладах 1947 года, которые выбрасывали из литературной жизни Зощенко и Ахматову, и, конечно же, не любя его, умного дельца и одного из влиятельнейших «боссов» переводческого клана, автора знаменитого стихотворенья «Коммунисты, вперед», – два бесстрашных литературных бомжа, не сговариваясь, рявкнули в два пропитых голоса: «Коммунисты, назад!»…

Александра Петровича как ветром сдуло, он шарахнулся куда-то за дощатую перегородку, отделявшую коридорчик от кухни, и затаился в ожидании, пока отчаянная пара, забыв о нем, не усядется где-нибудь в дубовом зале, к ужасу метрдотеля Антонины Ивановны…

С Межировым я познакомился в один из сентябрьских вечеров 1961 года в Коктебеле. Мы сидели на веранде его номера, глядели на синюю полоску залива, нас овевал сухой жаркий ветер, льющийся с черных громад Карадага… Межиров вздымал вверх подбородок, становясь чуть-чуть похожим на Осипа Мандельштама, имитируя искреннее самозабвение, и читал мне стихи:

Прилетела, сердце раня,Телеграмма из села.Прощай, Дуня, моя няня,Ты жила и не жила.

Стихи были о России, о крестьянке Дуне, которая вынянчила в двадцатые годы маленького еврейчонка Сашу… Сверхзадачей стихов, талантливо и вдохновенно написанных, как я теперь понимаю, была цель – доказать, что и скромная интеллигентская еврейская семья, и выброшенная из деревни ураганом коллективизации молодая крестьянка Дуня жили одной жизнью, ели один хлеб, терпели одни и те же тяготы.