Возвращенцы. Где хорошо, там и родина - Станислав Куняев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В любой стране любовь к родине вы называете шовинизмом и стремитесь притупить национальное самосознание народов. Вам в какой-то мере удалось это сделать в США, вы были близки к этому в России… Не дотянули. Народ наш вовремя проснулся.
Во Франции вышла книга под названием «Иудаизм и дух восстания», в ней, в частности, говорится о вечном духе восстания, которым всецело проникнуто еврейство, который придает еврейству страшную разрушительную силу, но в то же время не позволяет ему когда-нибудь успокоиться и заняться созидательным творчеством и устроить свое прочное еврейское государство. Это последнее обстоятельство – лучшее обоснование надежды на то, что при всех своих успехах сионизм в конце концов все же потерпит поражение и не овладеет миром.
Вы спровоцировали эту переписку, теперь не жалуйтесь, что русские люди вам начнут отвечать.
(Далее следовал домашний адрес Натана Эйдельмана [11]).
Защищая правоту Астафьева, да и просто историческую истину, я в те дни написал большую статью, но опубликовать ее не смог, Вот отрывок из нее:
В начале первого своего письма Астафьеву Эйдельман писал о себе и своем отце: «Эйдельман Натан Яковлевич, историк, литератор. 1930 г. рождения, еврей, москвич; отец в 1910 году исключен из гимназии за пощечину учителю-черносотенцу, затем – журналист (писал о театре)…
Остановимся пока на этом. Изучая кровавую эпоху тридцатых годов, историю Беломорканала, читая речи больших и малых идеологов эпохи, я вдруг стал наталкиваться в прессе того времени на фамилию журналиста Эйдельмана, который иногда подписывался прозрачным псевдонимом Э.Дельман. О чем же он писал? О театре? Нет, не только…
Вот передо мной «Литературная газета» от 1 мая 1937 года. Восхваление громадного концентрационного лагеря, руководимого Л. Коганом. С: Фириным, Я. Раппопортом и Н.Френкелем, где, оказывается, можно не только хорошо жить и перевоспитываться, но, как утверждает борец с антисемитизмом Я. Эйдельман, где заключенным (а их там полегло костьми более 70 тысяч) можно еще было вдохновенно и свободно заниматься искусством и литературой, поскольку они воспевали «вдохновенный, всепобеждающий труд, черты которого они впервые постигли на строительстве канала…» Листаю подшивку «Литературной газеты» дальше, вот еще одна статья «Певец пролетарской ненависти» («ЛГ», № 33, 1937 г.). Цитирую:
Высшая мораль революции в том, чтобы враги народа, подло предающие его интересы, были начисто уничтожены…
Только на днях вся страна с яростью и гневом узнала о преступлениях подлейшей банды долго маскировавшихся шпионов, фашистских наемников – Тухачевского, Уборевича, Корка и других мерзавцев.
Да-а, хорош был искусствовед-папа, писавший, по словам сына, «о театре», – оказывается, он любил не только сцену МХАТа, но куда больше кровавые зрелища тридцатых годов!
Это далеко не все. Театровед Я. Эйдельман под псевдонимом «Дельман» освещал в «ЛГ» того времени сфабрикованный судебный процесс против выдающегося русского поэта Павла Васильева, который начался после клеветнического письма в газету «Правда» от 24 мая 1935 года, где Васильев обвинялся в «фашизме», «антисемитизме», «хулиганстве», «шовинизме» и т. д.
Поддерживая все эти клеветнические формулировки, Эйдельман-старший закончил свой донос следующей страстной филиппикой:
«Лжете, Павел Васильев! Нагло клевещете на советскую литературную общественность, которая мужественно борется за новый социалистический тип писателя, которая вышвырнула вас из своих рядов именно из-за ваших волчьих повадок, несовместимых с высоким званием советского писателя.
Вам не удастся прикрыть свою уголовную сущность громкими фразами. Вам не удастся скамью подсудимых превратить в пьедестал для монумента самому себе. Вы разоблачены до конца[12]».
Вот такую эволюцию прошел театровед в штатском. От гимназиста, давшего пощечину антисемиту, до крупного идеологического погромщика и провокатора, раздувавшего репрессивное пламя тридцатых годов. Кстати, если за пощечину антисемиту-учителю Эйдельман-старший был всего лишь исключен из гимназии, то Павел Васильев за такую же пощечину (о, ирония судьбы!) Джеку Моисеевичу Алтаузену, которую он отвесил, защищая честь женщины, получил полтора года тюрьмы, куда ушел под улюлюканье Эйдельмана-старшего.
Времена проходят, а приемы, методы и, главное, цели провокаций остаются прежними. Яблочко от яблони недалеко падает. Театровед Эйдельман-старший травил выдающегося русского поэта Павла Васильева, пушкинист Эйдельман-младший, продолжая семейные традиции, тоже постарался найти себе крупную мишень – выдающегося русского писателя Виктора Астафьева… Если не посадить, так хоть облить грязью.
Я написал Виктору Петровичу о своих изысканиях и о том, что не таким уж кротким театральным критиком был Эйдельман-старший, каким попытался изобразить его сынок. В ответ получил письмо с просьбой:
А ксерокопию с деяний Эйдельмана-старшего непременно пришли. Жиды все успокоиться не могут, все им кажется, что они всех перелукавили и могут уже торжествовать, танцуя на трупе русского мужика. Не думай, что это исключение нам такое, чем лишь бы лягнуть слабого и недужного, греков, например, они ненавидят еще больше нас, и арабов, и американцев так же, только перед американцами пока «смирно» стоят, но дождутся – и за это «смирно» отблагодарят их.
…А вся заваруха с грузинами началась в 1986 году на VIII Всесоюзном (последнем!) писательском съезде. Наши грузины, уже подогретые известной им перепиской, обидевшись на Виктора Петровича за его саркастический рассказ о грузинских нравах, всей делегацией покинули зал и с каменными лицами уселись в фойе. Мой друг Шота Нишнианидзе, не читавший рассказа, но из солидарности тоже хлопнувший дверью, подошел ко мне:
– Стасык! У тебя есть журнал этот? Дай почитать!
Мы подошли к братьям Чиладзе, и я попробовал пошутить:
– Вы что, как грузинские меньшевики партийный съезд покидаете?
Но никто, кроме ироничного Отара, на шутку не отозвался.
– Стасык! – сказал мне Отар, – Не надо русским в наши грузинские дела лезть, разбирайтесь в своих…
А в это время с трибуны Дворца съездов слышался голос Валентина Распутина, который говорил, что мы живем хотя и в отдельных квартирах, но в одном доме и каждый из нас может говорить о неблагополучии на любом этаже, ибо дом-то один на всех…
Мне на съезде слова не дали, Верченко и Марков знали, что я могу наговорить лишнего, но текст небольшого выступления, написанный прямо в зале после лакейской речи Гавриила Троепольского, сохранился в моем блокноте.
Вот он. Собственно, это и не текст, а так, небольшая реплика:
Употребил Виктор Астафьев слово «еврейчата» в «Печальном детективе» – что началось! Как будто это слово принципиально отличается, допустим, от слов «татарчата» или «киргизята». Уже Эйдельман распространяет свою провокационную переписку, уже критик Е. Старикова в «Воп. литературы» пишет, что после Освенцима на эту тему и говорить нельзя. Упрек тем более бестактный по отношению к Астафьеву, что он – один из лучших писателей нашего времени – освобождал Польшу и спасал из фашистских лагерей смерти людей всех национальностей, в том числе и евреев.
Стыдно указывать Белову и Астафьеву, о чем им можно писать, о чем нельзя. Неловко видеть, как старик Троепольский извинялся за Астафьева перед грузинскими товарищами, неловко за газету «Московские новости», назвавшую Белова за повесть «Все впереди» «человеконенавистником».
Когда я на эту тему заговорил с одним из идеологических работников, он мне сказал; «да не обращайте внимания, это ведь газета элитарная, для иностранцев». Значит, в глазах иностранцев шельмовать Белова можно. Хороша логика!
В конце 80-х и в начале 90-х годов литературная жизнь еще кипела, мы с Астафьевым встречались на журнальных вечерах и писательских собраниях. Он вел себя по-русски бесстрашно, размашисто, дерзко. Помню его выступление на симпозиуме советских и японских писателей осенью 1989 года в Иркутске:
Вот уже третий человек выступает и каждый ставит вопрос о «Памяти». Вопрос этот очень прост и очень сложен. Я ничего об этой «Памяти» не знаю сверх того, что знаете вы, то есть читал то же, что и вы. Мне знакомы несколько человек из Новосибирска, которые имеют какое-то отношение к «Памяти». Это люди глубоко порядочные, это люди с учеными степенями, которые, наверное, не всем зазря даются. Во всяком случае, те двое, которых я знаю, эти степени заработали, их почитают в обществе. И вдруг я читаю в газете, что одного из них называют проходимцем, с чужих слов все это.
И вот я думаю: да когда же это кончится? Шельмование этого общества идет на уровне все того же тридцать седьмого года, то есть, как говорил тогда следователь: «Здесь вопросы задаю я, а ты не имеешь права задавать». Так и с «Памятью» обращаются – их поносят во всех газетах, во всех журналах, но вы хоть читали о том, что они говорят, что у них за программа? Что они делают-то?
