Только один человек - Гурам Дочанашвили

— Чего пожелал? — вконец балдеет Руководитель.

— Чтоб ты находился в мешке.

— Но почему?

— Потому что ему так написалось, — разъясняет респондент.

И продолжает:

— Есть нечто общее между винопитием и чтением, потому, мне кажется, что и там и тут мы обретаем так называемую свободу личности, но только в первом случае — это омерзительная расхля­банность, порожденная чувством безответственности, в то время как истинная свобода всегда плод отваги, мудрости и многоопытнос­ти, такая свобода беспредельно возвышает, понятно? Ах, с каким бы наслаждением я запер в своем карцере-люкс пьянчуг с их одно­бокой жаждой свободы, а следом за ними — крупных торговых дельцов, воротил, — не мелкоту, не торгашей, нет, а именно крупных, тузов, и, знаете, почему? Потому что, признаться, очень уж я их люблю и всем сердцем жалею. Не надо, не считайте их счаст­ливцами, а главное — не завидуйте им, друзья мои: как бы высоко ни задирали они нос, как бы ни кичились и ни чванились, каждый день их жестоко отравлен, потому что есть такой краткий миг, такая ускользающая секунда перед самым сном, когда каждый из нас без прикрас видит собственное «я». Не зарьтесь на их изысканные блюда и редкие напитки, ведь, нажравшись доотвала деликатесов, они смутно, даже не отдавая себе в том отчета, мечтают о ломте хлеба с луком. Мы вот, читатели, и не завидуем вовсе их богатству, ибо Дон Кихот реальнее любых самых драгоценных побрякушек и всяких там шкафов-мафов, потому что он — идеален... И уж скажу заодно, коль к слову пришлось, никаким физикам в жизни не создать перпетуум мобиле, а вот литература его уже создала — это как раз и есть «Дон Кихот». И не потому что литературе это проще, а потому, что у нее больше возможностей, чем у миллиона всякого рода лабораторий и установок, вместе взятых. Да, так вернусь к тому, о чем я давеча говорил. Этих самых крупных воротил я бы заставил в своем карцере начинать с азов. И вовсе не потому, что они ничего не знают — все дело в последовательности, в методике. И оставались бы они у меня взаперти до той поры, пока бы при чтении «Рассказа маленькой косули» им не стали приходить в голову более важные и существенные мысли, нежели мысль о косульем шашлыке... И не подумайте, что меня не заботила финансовая сторона дела — наряду с досаафовскими и всякими прочими членскими взносами, я бы взымал в пользу карцера-люкс, разумеется, только действительно на вполне добровольных началах, — рублевку в месяц. В общем, этот не так уж много — бутылка плохонького вина в месяц — пара пустяков для грузина! И познали бы эти люди наконец настоящих великих писателей...

— Да, но, во-первых, откуда вам знать, — прерывает его Руководитель, — какой писатель велик и какой нет? Чтобы удостовериться в этом, потребны иной раз века и века.

— Оо, это действительно хороший вопрос! Интерес ваш вполне оправдан, и я сейчас же вам все объясню. Только с чего бы это начать... Само собой разумеется, есть произведения, лишенные жизни и бесцветные, с такими же бескровными и блеклыми персонажами, как и сами их создатели, и, конечно же, с таких, как говорится, и взятки гладки, что с них возьмешь? Они так же никому не нужны как, скажем... подскажи-ка какое-нибудь сравнение позабористей, Клим... «Ну-у, как здоровенному мужику — гинеколог». Да ну тебя совсем, Клим, придумал тоже! Конечно, как и везде, среди писателей тоже встречаются спекулянты, любители легкой наживы, которые без особого риска охотятся на мелкого зверя с ценной шкуркой, и таких водится немало, самых разнообразных; но если ты прожженный читатель, то всегда поймешь, какая тема трудней и какая выигрышней. Существуют еще сочинители из категории, так сказать, мужей размеренной смелости, сходных с укротителем, что сует голову в пасть дрессированному льву. Существуют, правда, и другого сорта укротители: эти заставляют прыгать сквозь кольцо маленьких кудрявых собачонок, украшенных пышными бантами. Однако есть среди укротителей и подлинные рыцари отваги. Объездить волка просто невозможно, но хотя бы поймать его за хвост — тоже дело, и дело много потруднее, чем сунуть голову в львиную пасть. И что с того, что отважившийся схватиться с волком ходит порой в изодранных нищенских отрепьях и сносит долю изгоя, а собачий укротитель щеголяет в великолепном доломане бравого гусара! Но если вас интересует лично мой идеал писателя, скажу, что это — оседлавший волка нищий с орлом на плече — ведь и орел, сказывают, тоже не поддается дрессировке. А под конец добавлю, что великий писатель — это писатель, создающий великие произве­дения.

— И, во-вторых, — снова прерывает его уже злой на весь свет Руководитель, — откуда вам знать, какое произведение относится к великим и какое нет?

— Да видите ли, мой милый, — как-то странно улыбается ему респондент, — у меня имеется свой редкостный индикатор, с которым не сравниться ни одному самому точному прибору: довольно мне прочитать что-нибудь действительно стоящее, будь то целое произ­ведение или, пусть, всего лишь один эпитет, сравнение, повторяю, если это действительно что-нибудь очень хорошее, по-настоящему стоящее, у меня тотчас левая рука — от запястья до локтя — по­крывается гусиной кожей. Что, не верите? — Закатав рукав сорочки, респондент произносит: «Дон Кихот» — и показывает руку. И, ей-ей, что правда — правда: она покрылась пупырышками...

— И вот еще, например, что, — переходит к следующему вопросу Руководитель: — Мне совершенно непонятно, каким принципом вы руководствуетесь при перечислении писателей или тех женщин, которых вы якобы любили: придерживаетесь ли вы хронологии или алфавитного порядка, а?

— О небо! Что это он сказал! — с треском шлепает себя по лбу ладонью респондент, — откуда — куда, где любовь и где алфа­вит... что ж это за такой поздравляемый, а, Клим?

— Да его надо качать, как олимпийского чемпиона! — отве­чает Клим.

— По меньшей мере, попрошу вежливости, — выходит из себя Руководитель. — Осточертели вы, в конце-то концов, с этой своей литературой, если на то пошло, мне тоже есть чем вас удивить, а ну-ка, скажите, что вам известно по моей специальности, назовите хотя бы самых блестящих ее представителей. Ну, говорите же, кто были Эмиль Дургхайм и Макс Вебер, или Парсонс и Мертон, или что вы слышали о Парето и фон Визе, — входит в раж Руководитель. Я ликую. — Далее: кто были Шепанский, Беккер, Питирим Сорокин?

— Хорошо, согласен, отложим литературу в сторону, — говорит респондент. — Однако вы совсем забыли, что я не литературовед, а фотограф. Так вот, я тоже могу перечислить целый ряд известней­ших корифеев фотографии. Что вы слышали, к примеру, о великом Луи Дагере или что скажете о достижениях Карла Цейса и Иоффе; какова, если вы знаете, связь между фотографией и полиграфией, и, ну-ка-те, что изобрел Эрнст Лейтц? Какая нужна выдержка при фотографировании, скажем, вот в такую погоду и какого вы мнения о Максе Альперте? Или какие работы Родченко, Микулина и Оцупа вам более всего нравятся... — и вкрадчиво: — аа?

Тут Руководитель уже в пятый раз бросает на меня грозный взгляд. О-ох, ну и словечко же «низлаборантили»!

— И все-таки, все-таки я вынужден сказать вам правду, — пригорюнившись, говорит, глядя на Руководителя, респондент: — я и сам не очень-то верю в реальность своих карцеров-люкс, и не потому, что они не стоят того, нет! Да и то тоже ложь, будто бы много всего и всякого пережив, перестаешь бояться смерти, — напротив тогда еще труднее расставаться с жизнью! Но одно для тебя несомненно: ты прожил полную жизнь, исходил вдоль и поперек землю, вдосталь всего навидался. Разумеется, и всякий подобный мне тоже бессилен перед смертью, но он хоть может сказать на смертном одре: «Эх, и хороша же ты была, черт тебя возьми!» Правда, такой вот, как вы, здоровяк-мужчина, может злорадно спросить: «Что, жизнь или литература?», в ответ на что я бы, если это вам инте­ресно, сказал...

— Так что бы вы сказали? — спрашивает окончательно оша­левший Руководитель.

— Я бы сказал вам: «А разве не все равно?»

— Вы неподражаемы, маэстро! — восторгается Клим, а респондент продолжает:

— Я все же старался не дать вам, поздравляемые, до конца почувствовать мое превосходство и, щадя вас, не сказал ни слова о поэзии. А ведь наша крохотная Грузия — одна из величайших и могущественных держав на поэтической карте мира...

— Поэзия, подумаешь, поэзия, — кривится Руководитель. Лицо его уже пошло багровыми пятнами.

«На улице упал ребенок, в пыль...»[20] — шепчет респондент, — что может быть ужаснее, таинственнее этого...

— Упал, упал, ну и что с того, что упал, эка невидаль, кто из нас не падал в детстве, но с помощью положительных прохожих мы вновь поднимались на ноги.

— Боже праведный, что это он говорит! — воздевает руки к потолку респондент. — Ты слышишь, Клим? Да еще как ужасно все растолковал, господи... — И спрашивает взволнованно: — А вы бы не могли еще разок снова повторить все это?