Купчая - Юлия Григорьевна Рубинштейн
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Нам, Самвел, надо не самим прибарахляться, а хозяину нести, – говорил Владимир, – и не только потому, что мы его начисто объели, а и потому, что ну куда нам это добро? Ну да, вот куртки и кепки ты нам купил обоим – это да, это спасибо, осень уже… А так – ведь ни у тебя, ни у меня дома нет. У хозяина есть куда всё девать, а нам куда всё это?
Самвел тянул вино из стаканчика расписного стекла, а между глотками задумчиво жевал толстый ломоть буженины на толстом ломте рижского хлеба. Молчал, потому что видел: Арик, тоже с набитым ртом, показывает всей мальчишеской физиономией, что знает ответ на эту реплику.
Наконец Арик расправился с копчёным угрем и сказал:
– Тут бы нужен тост, но такой тост уже был в старом советском фильме. Наши желания теперь совпадают с нашими возможностями? Или даже возможности превосходят желания?
– Что ты, – грустно улыбнулся Самвел, – возможностей всегда не хватает.
– Например, на дом? Квартиру? Или даже на возобновление деятельности фирмы? Гы!
Лицо Самвела потемнело.
– Ну-ну, молодой человек, я приблизительно знаю причину, приблизительно знаю, но купить нечто равноценное утраченному хотя бы просто арифметически… М-гм? Или никак?
– Па, он прав, – вмешался Арик. – Не дадут. Даже если арифметически всё тип-топ. Наш директор тоже подлетел. Как только русский бизнесмен что-то покупает, тут же – ррраз! – объект подлежит реституции. Сразу какие-нибудь аргентинские троюродные правнучатые племяннички находятся.
– Аргентинские! О! – сказал Соломон Давидович, вскидывая голову. И опять опустил долу свой ястребиный нос, будто нацеливаясь им в недра земли, на некий одному ему видимый клад. Седоватые щетины под носом внимательно шевелились. Все уже знали, что это значит. Старый мудрец размышлял.
Тишина стояла такая, что было слышно, как шепчет за окном тихий сентябрьский дождичек. И даже как позванивает волосок в лампе над столом.
Наконец Соломон Давидович глубоко вздохнул, и муаровые пряди чайных ароматов, сизыми змейками прижимаясь к столу, порскнули по углам. Блик от лампы прыгнул с суперфинишированной лысины на Арика:
– Того француза… или шведа… ты хорошо понимал? Тебя он поймёт?
– А мы на такой смеси языков… И не вдвоём, там ещё запчеловцы были.
– Надо, чтобы Силинь увидел вас непринуждённо беседующими, непринуждённо. И чтобы понял, что речь идёт о том доме… Самвел, номер уточни? И о метро.
– Ну, тот дом не проблема, там вовсю ремонт, и он там бывает, запчеловцы говорили.
– В то же время, Самвел, в то же время. Арифметически, говоришь ты, всё в порядке? На жильё и на возобновление дела этот министерский кихл тебе оставил?
– Что вы говорите, Соломон Давидович! За меня не беспокойтесь, главное – арест сняли, и я буду хорошо жить! У меня есть партнёры. Я могу взять взаймы. Просто жить – мне много не надо, просто жить я заработаю…
– Стоп-стоп-стоп!
Опять взметнулись крест-накрест жилистые сухощавые руки в колечках седоватых волос, будто Самвел был автомобилем из гаража фирмы «Карго».
– Партнёры, ты говоришь? И судя по тому, что проблемы возникли на таможне – зарубежные? А российские? Есть российские партнёры?
– Конечно, есть!
– Кто это? Я имею в виду не фамилии, а – что за люди, из каких отраслей? Банкиры, скажем, среди них есть?
– У меня есть счёт в российском Сберегательном банке, уже много лет есть, в кредит я там никогда не брал, дадут обязательно.
– А можешь кому-нибудь там намекнуть – есть возможность приобрести недвижимость? Или долю акций в какой-нибудь фирме?
– В «Сибнефти» есть такой человек, я автозаправку от них хотел открывать, там можно предложить. Тот дом надо предложить, да?
– Можно и тот дом, а что ещё можно – увидим на днях, что ещё можно. Пока без конкретики. Просто найди таких людей. Российских граждан. Вот это обязательно.
12. Дочь не продаётся
«Мерседес» вёл Мартиньш, а Инга и Эгле сидели сзади. Улица была доведена до отвратительного состояния московской властью – в асфальте трещины, местами виднеется торцовое покрытие настоящей мостовой, той, что была в первую независимость. Когда дом отремонтируют, говорила Инга, улицу надо будет отремонтировать тоже, и не асфальтировать, а восстановить прежнее покрытие. Латгальский гранит крепче асфальта. И если бог даст, а бог обязательно даст, ведь мы трудились и терпели, а потом возвысили голос, как рассказывал пастор в проповеди о валаамовой ослице, и были на стороне бога, а не безбожников-голодранцев – если бог даст, то со временем на этой улице будут жить одни почтенные граждане, настоящие латыши, и звучать здесь будет только родная, латышская речь…
Может быть, ещё немецкая, подумала Эгле. Тоже родная. Порвать с тем чернобородым было, конечно, правильно. Это только сначала щекотно и смешно, когда целуют всей охапкой курчавой щетины. Но всё-таки щетина – это у свиней. И говорить, растягивая и глотая звуки – да, сначала забавно, а вообще-то Мартиньш говорит куда правильнее, твёрже, проще. Тот не говорил, а почти пел, как на сцене, как будто эстрадный куплетист, только плохой, а Мартиньш…
Она опять поймала себя на том, что не может даже про себя произнести слово «хороший» по отношению к Мартиньшу. Сейчас ей был виден только его аккуратно подстриженный затылок цвета спелой ржи, широченные, мускулистые плечи, да иногда мелькали локти, когда он крутил руль на поворотах. Сильные локти, уверенно двигающиеся. Заодно с машиной. Уверенно, как машина. И её он подомнёт, как машина. Мама отдала её, Эгле, свою дочь, за дом. Этому вот человеку-машине. Чтобы дом вернулся в семью. За стёклами «Мерседеса» мелькали клёны, сливаясь в сплошной забор. Забор отделял её, Эгле, не только от окружающей обшарпанности, облупленных стен и потрескавшейся мостовой, не только от эстрадного бородача, но и от прошлого, и от всех людей, от всех живых – когда подминает машина, уже не выжить… «Мерседес» затормозил.
– Полюбуйтесь, матушка, – басовито и почтительно буркнул Мартиньш.
Дом был тот самый. Три этажа. Не то розовая, не то оранжевая, оттенка сёмги, облезающая, сыплющаяся краска. Простая, без лепных виньеток, арка в середине фасада. Маленькие балкончики с затейливыми, ручной ковки, перильцами и решётками. Окна уже без рам, затянуты чем-то временным, похожим на холстину. Штукатурка почти вся сбита по третьему этажу, рабочие ползают вдоль второго, сбивают. Пыль столбом. Любоваться, кажется, пока нечем. Хотя хозяйскому глазу и этот беспорядок приятен, как залог будущей красоты. Так же, как без пота и мозолей нет ни хлеба, ни рыбы.
А эти трое кто?
