Скорпионы в собственном соку - Хуан Бас

– В общем… Как бы там ни было, начинай пытать меня. Каким бы медленным ни было то, что ты мне приготовил, чем раньше мы начнем, тем быстрее закончим.

Меня обезоружили его смирение и храбрость.

Я подумывал было отрезать ему язык, чтобы он не выл, и прижечь ему рану, чтобы он не терял кровь. А потом завязать ему глаза или вырезать их, чтобы он лучше понял, что причинил мне, и пытать его, отрезая ятаганом по кусочку мяса, а также колотя молотком. Те самые, или примерно те самые, пытки, которым я мысленно сотни раз подвергал его, когда еще не знал, вернусь ли когда-нибудь к жизни, теперь я собирался воплотить в реальность. Он был все тем же сукиным сыном, но достоинство, с каким он держался перед палачом, сломало или спустило во мне неизвестную внутреннюю пружину и предопределило мои последующие действия.

Я попросил его открыть рот, чтобы все упростить.

Пуля девятимиллиметрового калибра прошила его мозг и вышла из черепа через теменную кость.

Я зарядил карабин «Ремингтон», составлявший часть моего арсенала, патронами из тех, что в Европе используют для охоты на кабанов. Я стрелял в рот трупу бербера до тех пор, пока не убедился в том, что раздробил ему все зубы.

Молотком я разбил теменную кость черепа дяди Пачи, чтобы скрыть отверстие от пули.

Я закопал все, кроме своего пистолета, ятагана и канистры с бензином.

Сложив оба трупа в джип, я вернулся на шоссе и снова поехал в направлении больницы.

Кругом не было видно ни души, но я должен был действовать быстро.

Я нажал на газ и направил джип на придорожные скалы и выпрыгнул в последний момент.

Я получил множество ушибов.

Джип перевернулся, но не загорелся. Я посадил бербера на свое место, место водителя, а дядю Пачи – рядом, на пассажирское. Я полил трупы и машину бензином и поджег.

Единственное, по чему можно будет распознать трупы, – это челюсти Тартало и, конечно же, его стеклянный глаз.

В Буире я купил новую одежду и сел в автобус до Эль-Кефа, а это уже Тунис.

Неделю я отдыхал в отеле в Бизерте, на побережье, а потом вернулся в Испанию.

Такси, набирая скорость, едет по шоссе в направлении Соросы, но я не узнаю ничего, что вижу из окна.

Ночь стала темнее, отсутствует какое-либо освещение.

И вдруг исчезли все машины. Белое такси – единственное, что двигается по этой нереальной дороге.

– Будьте откровенны. В действительности вы не так уж удивились, когда я проехал мимо больницы? – говорит мне таксист.

– Не очень, должен признаться. Кто вы?

– Вы правда не догадались? Сначала подумайте о своих делах, вспомните до конца историю вашего друга, которая сливается с настоящим, так сказать. И тогда вы окончательно поймете.

39

В Альсо меня ждал сюрприз, оставивший меня довольно-таки равнодушным.

Мой дом был разрушен, он сгорел до самого фундамента. На самом деле подожгли здание рядом, принадлежавшее моим соседям (которые со мной не разговаривали), а огонь перекинулся на мой дом.

Вероятнее всего, это было дело рук сыновей Чистагарри, семьи, враждовавшей с Сулапе, моими соседями, со времен карлистских войн. Но в моей деревне действовал закон omertа,[128] и посильней, чем на Сицилии, так что все сделали вид, что это просто трагическая случайность.

Мои корни были вырваны из земли, и я налегке уехал из Альсо, чтобы никогда не возвращаться.

Я снял жалкую малюсенькую квартирку в Каско-Вьехо, в Бильбао, на шумной улице Барренкалье.

Я выходил из этого квартала только для того, чтобы наведаться в «Твинз» и там напиться или в «Ла-Паланку», где обретались самые потасканные шлюхи, чтобы посмотреть, нет ли там чего-нибудь весомого.

Йосеан Аулкичо уже не тренировал «Атлетик» Бильбао, с 1985 года он занимался «Бетисом» и жил в Севилье.

Однажды утром в июне 1987 года я случайно увидел в газете интервью, которое заставило заработать все мои сигнальные устройства. Это была глупая игра в вопросы и ответы с епископом Бильбао Кресенсио Аиспуруа.

Приятный сюрприз. Я не знал о возвращении Кресенсио из Соединенных Штатов и тем более о том, что он стал епископом своего города.

По фотографии, сопровождавшей текст, я мог судить, что он превратился в пожилого господина (ему было уже пятьдесят семь); но глазки, полные похоти, выдавали его.

В интервью, наряду с другими глупостями, его преосвященство говорил, что очень увлекается японской кухней и что он в восторге от сашими. Я невольно представил, как он жрет живьем длинного и толстого угря, на манер глотателя шпаг.

Но, кроме того, отвечая на вопрос о том, когда и где он собирается провести летний отпуск, он поделился заинтересовавшей меня информацией.

– Как и в последние годы, я проведу август на спокойном острове Менорка, уединенно, в простеньком домике. Это место располагает к размышлениям и молитвам.

Зная его, я заключил, что там он вдали от нескромных взглядов каждое лето устраивает свои гомосексуальные оргии.

Не теряя времени, я заказал на август номер в гостинице «Альмиранте Фаррагут» вблизи от Сьюдаделы.

В дни, остававшиеся до августа, я занялся сбором информации о частной жизни сеньора епископа. Того, что я выяснил, было достаточно, чтобы уложить вальдшнепа Аиспуруа с первого выстрела.

40

«Простенький домик» оказался роскошной виллой с садом и бассейном, окруженной высокими стенами и расположенной в наименее густонаселенной части острова, в глубине, к юго-востоку от Форнеллса.

Кресенсио делил свое летнее уединение с другим иезуитом, отцом Хасинто Силиндрином, смуглым и статным тридцатилетним мужчиной, своим секретарем и любовником. Они никогда не покидали пределов своей комфортабельной виллы.

15 августа я отправился их проведать.

Входную калитку с частой решеткой открыл мне отец Силиндрин, стыдливо завернутый в белый банный халат.

Он странно посмотрел на меня, когда я сказал, что являюсь старым другом его преосвященства, проводящего отпуск на острове, и что мне хотелось бы видеть его. Он спросил у меня мое имя, попросил подождать и захлопнул дверь у меня перед носом. Оттуда, снаружи, не видно было ничего, кроме средиземноморской сосны и зарослей гортензий. Я представил себе, как за этими зарослями на краю бассейна голышом вытянулся на солнце Кресенсио, похожий на дряблую белесую лягушку.

Через минуту вернулся секретарь и позволил мне войти.

Я оставил в саду взятую напрокат «веспу», на которой приехал, и перекинул через плечо сумку, в которой находились мои инструменты.

Чтобы не проходить через металлоискатель в аэропорту, я совершил поездку из Барселоны на корабле.

Хасинто, переодевшийся в скромную рубашку и широкие штаны, попросил меня подождать в доме, в гостиной.

Наконец появился Кресенсио, в строгой сутане и монашеских сандалиях. Он очень нервничал из-за того, что я, как призрак, вновь возник после стольких лет.

Пуля, полученная в Эстебалисе, рассекла ему нижнюю губу, образовав углубление вроде того, что бывает на пепельницах, чтобы класть сигарету, и испортило ему выговор, как будто у него во рту, обладавшем большим набором возможностей, чем швейцарский складной нож, было перепелиное яйцо.

Я поцеловал ему руку, достал из сумки пистолет и взял обоих на мушку.

Это место идеально подходило для подготовленного мной спектакля: там даже не было телефона, а курьер, доставлявший им продукты, сделал это накануне.

Я вышел оттуда спустя сорок восемь часов.

Мне очень пригодился как хирургический ланцет, купленный на медицинском рынке в Бильбао, так и длинный нож для забоя скота, проданный мне пикадором на пенсии.

На случай, если в доме не было алкоголя (я помнил, что Кресенсио трезвенник), я для подкрепления сил взял с собой пару бутылок джина «Ксоригер», душистого джина из «Магона».

За те два дня, что продлился мой визит, я постарался, чтобы Кресенсио не испытывал голода. Зная о его увлечении сашими, я заставил его живьем проглотить всех тропических рыбок, плававших в драгоценном аквариуме в гостиной. Однако он отказался отведать карпаччо,[129] приготовленное из ягодиц его любовника.

Как бы там ни было, самым приятным было рассказать ему о своей сознательной коме и увидеть его лицо, когда я сказал ему, что знаю, как он согласился пожертвовать мной в 1962 году.

И что я также знаю о сотнях минетов и дрочек у моей постели в Лойоле.

Впрочем, удивление на его лице, быть может, было вызвано также моими упражнениями с ланцетом над котелком отца Силиндрина.

Окончив представление, я накрепко запер виллу.

Я вернулся ночью; у моей машины был большой багажник, где находились две большие непромокаемые сумки на молнии.

Прогулка на лодке при лунном свете была успокаивающей.

Чтобы они не всплыли, я выпотрошил трупы ножом для разделки мяса и бросил их в море в миле к северу от Кала Морель.