Сумрачная дама - Морелли Лаура

Целыми днями Эдит была занята тем, что тщательно изучала каждый попадавший к ней предмет. Три хранилища. Одно для однозначно ценных вещей, второе – для вещей, имеющих хоть какую-то ценность, и третье – для тех, что не имели ценности вовсе. Вещи поступали в комнаты месяцами, без остановки. Некогда пустые комнаты дворца начали наполняться, и пришлось занимать соседние помещения.

Разнообразие проходящих через ее руки вещей лишь слегка удивляло Эдит. Восточные ковры, серебряные канделябры, бронзовые часы, небольшие скульптуры, Севрский и Мейсенский фарфор, серебряные сервизы на целый стол. Среди предметов были наручные и карманные часы, памятные вещи, игрушки и маленькие детские сувениры из серебра и меди. Для Фюрера они были бесполезны. Но они были бесценны для лишившихся их семей. Wahl III. Она описывала их в толстом инвентарном журнале, лежавшем на шатком деревянном подиуме возле единственного окошка под потолком.

В этом почти невозможном деле Эдит была не одна: Франк прикрепил к ней трех помощников. Они были призванными в немецкую армию солдатами, и их прикрепили к Эдит не благодаря опыту в искусстве, а просто из-за мускульной силы. Карл и Дейтер целыми днями разгружали грузовики, перетаскивая вещи в комнаты цокольного этажа. Якова, седовласого поляка, привлекли переводчиком для расквартированных наверху офицеров. Иногда Яков помогал Эдит расшифровывать доставленные грузовиками польские документы и рукописные материалы.

С тех пор, как она второй раз прибыла в Польшу, Эдит выдали хлопково-льняную юбку, китель и блестящие кожаные ботинки. Она не считала, что это ей особенно идет, но Франк настаивал, чтобы его сотрудники носили немецкую форму, и это, по крайней мере, помогало Эдит слиться с толпой мужчин.

А потом однажды, когда группа военных собралась за обеденным столом для ужина, Эдит увидела знакомое лицо.

– Эдит? – Мужчина уставился на нее с другого конца стола, его рука с ложкой замерла в воздухе.

– Франц! – С тех пор, как Эдит и Франц Кляйн вместе учились в одной аудитории в Мюнхене, прошло не меньше десяти лет. Франц вырос в высокого, широкоплечего мужчину с угловатыми чертами лица, но такими же зелеными глазами и такой же, как когда-то, щербинкой между передних зубов. Много лет спустя она иногда видела его в том же пивном ресторанчике, где когда-то впервые встретилась с Генрихом.

– Ты меня помнишь! – воскликнул он.

– Конечно, – ответила она. – Ты дружил с Генрихом. – От имени жениха у Эдит заныло сердце. – Он с Вермахтом, Восьмая армия.

– Восьмая? Они тут недалеко проходят, – сказал Франц.

В груди у Эдит загорелась надежда.

– Тогда ты должен разрешить мне пойти с вами в поле. Я так давно его не видела.

Франц фыркнул.

– Взять тебя с нами? Эдит, не надо тебе отсюда уходить и бросаться туда, – растолковал он, махнув в сторону входа. – Если тебе дорога жизнь.

Хоть Франц и продолжил отказывать ей в настойчивых просьбах взять ее вместе с солдатами, он часто по несколько дней кряду задерживался в поместье, когда отправлялся за польский фронт. Приезжая, он спускался к Эдит и делился с ней какими мог новостями. Да, сказал он ей, тут недалеко правда разбивают лагеря для заключенных. Да, за свежепостроенные высокие стены с колючей проволокой направляют поездами евреев и других нежелательных лиц. В то же время в города по всей Польше привозят вагонами граждан Германии, чтобы заселить новую территорию чистокровными немцами.

Под защитой подвальных складов на территории идилличного поместья Эдит с трудом могла себе представить эту страшную сортировку людей, происходящую где-то совсем рядом. По ночам она плохо спала, и мысли ее были наполнены образами этой сортировки. Wahl I. Wahl II. Wahl III. Всё и всех судили, оценивали и делили на категории, определяющие их судьбу.

Когда Франца поблизости не было, Эдит засыпала солдат вопросами о происходящем за пределами поместья и просила новостей о Генрихе. Она спрашивала, не знал ли кто-то, что случилось с князем Чарторыйским и его беременной нареченной. Никто не мог ей ответить, но в то же время военные стали легче делиться с ней новостями. Они стали с ней расслабленнее и дружелюбнее. Она знала, что у всех у них дома остались женщины, а они с радостью общались с ней всякий раз, когда она поднималась из подвалов дома и выходила в некогда ухоженные сады, чтобы подышать холодным воздухом.

Вечерами Эдит писала отцу. С каждым неотвеченным письмом она все больше тревожилась, что он их не получает. Она доверяла Рите и надеялась, что та хорошо о нем заботится. Она изо всех сил молилась, чтобы ему не пришлось возвращаться в лечебницу.

В дополнение к ее тщательной работе с переплетенным кожей инвентарным журналом, Эдит готовила отчеты с подробным описанием работ, которые она посчитала самыми ценными. Эти отчеты она передавала одному из расквартированных наверху военных. Список Wahl I отправлялся прямиком в Краков. В уме она представляла себе, как губернатор Франк проводит пальцем по еженедельным отчетам и жадно ждет, когда Эдит найдет еще одно сокровище в его коллекцию.

В ответ Эдит каждую неделю присылался приказ на отправку. Она вместе с помощниками упаковывала каждую работу для перевозки. Она смотрела, как Карл и Дейтер выносят на посыпанную гравием дорогу у входа во дворец ящики, отмеченные для отправки в складские ячейки, музеи, огромные хранилища и на другие адреса в Берлине, Мюнхене, Дрездене, Нюрнберге или каком-то ином неизвестном месте в границах Рейха. Эдит поняла, что губернатор Франк был не единственным, кто пользовался этими роскошными вещами. Другие высокопоставленные нацистские офицеры тоже получали посылки прямо на дом. Эдит тщательно записывала в журнал каждый предмет и адрес.

Время от времени приходил приказ упаковать очередной бесценный предмет для Вавельского замка. Про «Даму с горностаем» она больше ничего не слышала, и насколько она знала, та так и висела над радиатором в кабинете Ганса Франка. Ей страшно было думать, что картина находится в руках такого ужасного человека. Она молилась, чтобы это побыстрее закончилось, но чувствовала, что бессильна вернуть картину на место, семье Чарторыйских, даже если они еще живы.

После ужина на военной кухне Эдит находила тихий уголок и читала добытые военными газеты из Германии – обычно они были недельной давности. Эдит обнаружила, что немецкие газеты переполнены рассказами об успехах военной кампании Гитлера и красочными описаниями расширения немецких земель за счет соседских. Фоном для ее чтения служили полячки, которые резали овощи, мыли кастрюли и сковородки и шепотом переговаривались.

В одной из статей сообщалось, что по всей Европе собираются произведения искусства, чтобы не дать им попасть в руки еврейских коллекционеров в Америке. Прочитав это, Эдит расхохоталась. Столкнувшись с разложенными вокруг нее огромными количествами личных вещей, Эдит больше не питала иллюзий, что она, Каетан Мюльман или любой другой ее коллега заняты сохранением чего бы то ни было.

Wahl I, Wahl II, Wahl III.

Наоборот, все это теперь подвергалось риску.

Эдит знала, никаким евреям, в Америке или где-либо еще, ничего не попадало. У них только отбирали все их имущество вместе со свободой и, возможно, даже жизнями. То, что она видела собственными глазами, она игнорировать не могла. Все написанное в новостях было ложью. Что еще из происходящего за стенами этого поместья не попадает в газеты? Эдит не могла даже пытаться постичь все масштабы происходящего. Она лишь знала, что произведения искусства не попадали ни в чьи руки, кроме высокопоставленных нацистских чиновников вроде губернатора Франка.

И Эдит пришлось признать, что она тоже стала частью огромной сети, позволявшей этим людям возвышаться ценой такого количества невинных судеб. Эдит в жизни пальцем никого не тронула и никогда не действовала исходя из предубеждений или злого умысла. Она просто исполняла приказы.

Но теперь, поняла Эдит, следование приказам никого не извиняет от связи с чем-то преступным. Трусливым. Злым. Не было ни судьи, ни присяжных – никого, кто мог бы ее обвинить. Вместо этого, осознала Эдит, единственным прокурором была ее собственная совесть.