Шкура - Курцио Малапарте

– Не расскажете ли вы миссис Флэт, – сказал мне с улыбкой генерал Корк, – о вашей встрече с маршалом Роммелем?

Для генерала Корка я не был ни капитаном Курцио Малапарте, итальянским офицером связи, ни автором книги «Капут», – для него я был Европой. Я был Европой, всей Европой с ее соборами, статуями, картинами, поэмами, музыкой, музеями, библиотеками, битвами, выигранными и проигранными, ее бессмертной славой, винами, кухней, женщинами, героями, ее собаками и лошадьми, Европой изысканной, воспитанной, остроумной, забавной, беспокойной и непонятной. Генералу нравилось иметь Европу у себя за столом, в своем автомобиле, на своем командном пункте, на фронте под Кассино или Гарильяно. Ему нравилось иметь возможность сказать Европе: «Расскажите мне о Шумане, о Шопене, о Джотто, о Микеланджело, о Рафаэле, о том damned fool[237] Бодлере, о том damned fool Пикассо, расскажите мне о Жане Кокто». Ему нравилось иметь возможность сказать Европе: «Расскажите мне вкратце историю Венеции, изложите мне идею “Божественной комедии”, расскажите мне о Париже и ресторане “У Максима”». Ему нравилось иметь возможность в любой момент за столом, в машине, в траншее, в самолете сказать Европе: «Расскажите-ка немного о том, как живет Папа, каким он занимается спортом, и правда ли, что у кардиналов есть любовницы?»

Однажды мне довелось побывать у маршала Бадольо в Бари, а тогда этот город был столицей страны, я был представлен Его Величеству королю Италии, который любезно спросил меня, доволен ли я своей миссией при союзном командовании. Я ответил Его Величеству, что доволен, но в первое время мое положение было не из легких: вначале я был не кем иным, как the bastard Italian liaison officer, подлым итальянским офицером связи, потом понемногу стал this fellow, этим парнем, а теперь, пожалуй, я – charming Malaparte, милый Малапарте.

«Итальянский народ пережил такую же метаморфозу, – сказал Его Величество, – вначале он был the bastard Italian people, теперь же, слава Богу, стал the charming Italian people. Что касается меня… – добавил он и замолчал. Может, он хотел сказать, что для американцев он остался the Little King, маленьким королем. – Самое трудное, – сказал он, – это заставить бравых американцев понять, что не все европейцы негодяи. Если вам удастся убедить их, что и среди нас есть честные люди, – сказал Его Величество с таинственной улыбкой, – вы заслужите благодарность Италии и Европы».

Но убедить бравых американцев в некоторых вещах было нелегко. Генерал Корк спросил меня, что такое, если вкратце, Германия, Франция, Швеция.

– Граф Гобино, – ответил я, – определил Германию как les Indes de l’Europe, Индии Европы. Франция – остров, окруженный землей. Швеция – это лес из елей в смокингах.

Все с удивлением смотрели на меня, восклицая:

– Funny![238]

Потом он спросил у меня, покраснев, правда ли, что в Риме есть дом… э… I mean… дом терпимости для священников. Я ответил:

– Говорят, есть один, очень элегантный, на виа Джулия.

Все удивленно посмотрели на меня, воскликнув:

– Funny!

Потом он спросил, почему итальянский народ еще до войны не совершил революцию и не сверг Муссолини. Я ответил:

– Чтобы не огорчать Рузвельта и Черчилля, которые до войны были большими друзьями Муссолини.

Все удивленно смотрели на меня и восклицали:

– Funny!

Потом меня спросили, что такое тоталитарное государство. Я отвечал:

– Государство, где все, что не запрещено, то обязательно.

Все опять посмотрели и сказали:

– Funny!

Я был Европой. Я был историей Европы, культурой Европы, поэзией, искусством, всей славой и тайной Европы. Я чувствовал себя одновременно подавленным, разбитым, расстрелянным, опустошенным, освобожденным, я чувствовал себя подлецом и героем, bastard и charming, врагом и другом, побежденным и победителем. Я чувствовал себя порядочным человеком, но было сложно дать этим честным американцам понять, что честные люди есть и в Европе.

– Расскажите миссис Флэт о вашей встрече с маршалом Роммелем, прошу вас, – сказал с улыбкой генерал Корк.

– Это было на Капри. Однажды моя верная экономка Мария пришла ко мне и сказала, что во дворе стоит немецкий генерал со своим адъютантом, он желает посетить мой дом. Дело было весной 1942 года, еще задолго до танкового сражения при Эль-Аламейне. Мой отпуск закончился, на следующий день я должен был отбыть в Финляндию. Аксель Мунте, собиравшийся вернуться в Швецию, попросил меня сопровождать его до Стокгольма. «Малапарте, я старый слепой человек, – сказал он, чтобы разжалобить меня, – я прошу вас поехать со мной, давайте полетим в одном самолете». Хотя я хорошо знал, что Аксель Мунте, несмотря на свои черные очки, слепым не был (слепота была его хитроумным изобретением с целью разжалобить романтических читателей «Легенды о Сан-Микеле»; когда ему было нужно, он видел прекрасно), я не мог отказать ему и пообещал выехать с ним на следующий день. Я вышел к немецкому генералу и пригласил его в мою библиотеку. Оглядев мою форму альпийского стрелка, он спросил, с какого я фронта. «С финского», – ответил я. «Я вам завидую, – сказал он, – не переношу жары. В Африке очень жарко». Он с легкой грустью улыбнулся, снял берет и провел ладонью по лбу. Я увидел очень странный череп: чрезмерно высокий, вернее, очень длинный, он имел форму огромной желтой груши. Я провел генерала по всему дому от библиотеки до подвала, и когда мы вернулись в большой внутренний двор с отворенными навстречу самому красивому пейзажу в мире окнами, я предложил ему стакан вина Везувия с виноградников Помпей. Он сказал: «Prosit»[239], поднял бокал, выпил одним духом и прежде чем уйти спросил меня, купил ли я дом уже готовым или спроектировал и построил его сам. Я ответил, что купил дом готовым, и это было неправдой. Затем, указав широким жестом на отвесную стену горы Матроманиа, на гигантские скалы Фаральони, полуостров Сорренто, острова Сирены, голубеющие вдали пляжи Амальфи и сверкающее золотом далекое побережье Песто, я сказал: «Зато я спроектировал пейзаж». «Ach so!» – воскликнул генерал Роммель и, пожав мне руку, удалился. Я остался на пороге, чтобы посмотреть, как он взбирается по крутой, вырубленной в скале лестнице, что ведет от моего дома вглубь острова Капри. Я увидел, как он вдруг остановился, резко обернулся, впился в меня долгим цепким взглядом, потом повернулся и ушел.

– Wonderful![240] – прошумели все за столом, а генерал Корк посмотрел на меня с симпатией.

– На вашем месте, – сказала миссис Флэт с холодной улыбкой, – я бы не принимала в своем доме немецкого генерала.

– Почему же? – спросил я, удивившись.

– Тогда немцы были союзниками итальянцев, – сказал генерал Корк.

– Может быть, – сказала миссис Флэт с презрительным видом, – но это были немцы.

– Они стали немцами после вашей высадки в Салерно, – сказал я, – а тогда они были просто нашими союзниками.

– Лучше бы вы принимали в своем доме американских генералов, – сказала миссис Флэт, гордо вскинув голову.

– В то время в Италии нелегко было раздобыть американского генерала, даже на черном рынке, – ответил я.

– That’s absolutely true[241], – сказал генерал Корк под общий смех.

– Очень легкомысленный ответ, – сказала миссис Флэт.

– Вы даже не догадываетесь, насколько это нелегкомысленный ответ. А вот первым американским офицером, вошедшим в мой дом, был Зигфрид Рейнхард. Он родился в Германии, сражался с 1914-го по 1918-й в рядах немецкой армии и эмигрировал в Америку в 1929-м.

– Следовательно, это американский офицер, – сказала миссис Флэт.

– Конечно, американский, – сказал я и засмеялся.

– Не понимаю, что тут смешного, – сказала миссис Флэт.

Я повернулся к миссис Флэт и посмотрел на нее. Не знаю почему, но мне доставляло удовольствие смотреть на нее. На ней было великолепное, с большим вырезом вечернее платье из фиолетового шелка с желтой отделкой, и сочетание фиолетового с желтым придавало что-то церковное и вместе с тем траурное розовой бледности лица, оживленного немного в верхней части щек легким прикосновением румян, чуть стеклянному блеску зеленых круглых глаз, высокому, узкому лбу и потухшему лиловому пламени волос, без сомнения, черных еще несколько лет назад, а недавно выкрашенных в медно-рыжий, под которым парикмахеры умеют прятать седину. Но этот вызывающий цвет вместо того, чтобы скрывать возраст, предательски выделяет глубину морщин, приглушает блеск глаз и делает блеклой кожу лица.

Как все представительницы Красного Креста и Waacs американской армии, ежедневно прибывающие воздушными рейсами из США в надежде победно войти в освобожденный Рим или Париж во всем блеске своей элегантности, затмив европейских соперниц, миссис Флэт тоже взяла с собой вечернее платье, последнюю модель «Лето 1943» одного из знаменитых кутюрье Нью-Йорка. Она сидела гордо, подав грудь вперед, прижав локти к бокам, слегка опершись руками о край стола, в любимой позе мадонн и цариц итальянских живописцев XV века. Чистое сияющее лицо, казалось, было выполнено из античного фарфора и слегка тронуто временем. Это была немолодая уже женщина, не старше пятидесяти лет, и, как это бывает со многими стареющими американками, румянец на ее щеках еще не увял, не потускнел, а, стал более светлым, более чистым и невинным. Поэтому она казалась скорее не зрелой, молодо выглядящей женщиной, а молодой, состаренной чудесными мазями и искусством опытных парикмахеров девушкой, переодетой в старуху. Что оставалось совершенно чистым на ее лице, где Молодость и Старость соперничали, как в балладе Лоренцо Великолепного, так это глаза, прекрасного зеленого цвета морской воды глаза, в которых чувства поднимались на поверхность и колебались, как зеленые водоросли.