Шкура - Курцио Малапарте

– Да, я не подумал об этом, – ответил генерал Корк и побледнел.

Он считал мой дом на Капри отчасти своим личным «rest camp» и гордился им не меньше, чем я. Когда ему нужно было написать какой-нибудь отчет для военного департамента, или разработать какой-то оперативный план, или просто несколько дней отдохнуть, он вызывал меня в свой кабинет и спрашивал: «Вам не кажется, что немного воздуха Капри мне не повредит?»

Он не брал с собой никого, кроме меня и Джека, разве что несколько раз своего адъютанта. От Сорренто мы шли вдоль берега до широты Масса-Лубренсе, оттуда срезали путь через Бокке-ди-Капри и направляли наш катер на Фаральони.

Как только из моря показывался высокий мыс Массулло, а на его краю появлялся мой дом, детская улыбка озаряла лицо генерала Корка. «Ах, теперь-то я понимаю, почему сирены жили здесь, – говорил он, – это, без сомнения, родина сирен».

И шарил светящимися радостью глазами по гротам и пещерам на склонах Монте-ди-Тиберио, по огромным скалам, поднимавшимся из бурунов у подножия отвесной вершины Матроманиа, и внизу, на востоке, по Сиренузе, маленьким островкам против Позитано, которые теперь рыбаки называют Галли, на одном из которых Массин, ученик Дягилева, владеет древней башней, исхлестанной ветрами и волнами, и где теперь остался в одиночестве только немой позабытый рояль «Плейель» с позеленевшей от плесени клавиатурой.

– Вон там Песто, – говорил я, показывая на длинный песчаный берег, закрывающий горизонт на востоке.

Генерал Корк восклицал:

– Ах, вот где мне хотелось бы жить!

Для него существовали только два рая: Америка и Капри, который он иногда называл любовно little America[229]. Капри, без сомнения, был бы для него совершенным раем, если бы этот благословенный остров не томился от тирании ряда избранных extraordinary women[230], как их называет Комптон Маккензи[231], составляющих женскую аристократию острова более или менее графинь, маркиз, герцогинь, княгинь, за редким исключением уже немолодых и некрасивых. Известно, что моральная, интеллектуальная и социальная тирания старых и безобразных женщин – наихудшее, что есть в мире.

Достигшие возраста сожалений и воспоминаний, подавленные жалостью к себе, этим сложным чувством, самым слезливым из всех, в своем узко ограниченном женском обществе бросившиеся на поиски печального утешения прошлым и призрачной компенсации за потерянную любовь, эти утратившие былую власть Венеры сплотились вокруг одной римской княгини, в молодости снискавшей большое признание на ниве любви, как по мужской, так и по и женской части. Княгиня, возраст которой стремительно приближался к пятидесяти, была высокой и полной особой с грубыми чертами лица, хриплым голосом и намеком на растительность, оттенявшую мягкий подбородок. Боясь бомбардировок и не доверяя убежищу, предложенному Ватиканом в городе святого Петра и цезарей, или, как говорили тогда, «сомневаясь, что зонтик Папы будет в состоянии защитить Рим от дождя бомб», она сбежала из Рима и нашла прибежище на Капри, где призвала под свои знамена поредевшие ряды Венер, когда-то блиставших, а теперь униженных и увядших. В золотые времена маркизы Луизы Казати и Мими Франкетти эти дамы сделали Капри храмом женской грации, красоты и любви для одиноких женщин.

Чтобы установить свое полное господство на острове, княгиня сумела ловко использовать произошедший из-за войны упадок двора графини Эдды Чиано[232], состоявшего из молодых и красивых женщин, которые по причине великого безденежья мужчин, ощущавшегося на Капри в те годы, были вынуждены лишь изображать любовь и удовольствоваться теми четырьмя-пятью молодыми людьми, приехавшими на Капри из близкого Неаполя подзаработать, как они говорили, на мирную жизнь в военное время. Но что больше всего помогло княгине утвердить свою тиранию на острове, так это известие о неминуемой высадке американцев в Италии. Графиня Эдда Чиано и ее молодой двор в спешке покинули Капри, найдя убежище в Риме, и княгиня осталась единственной хозяйкой острова.

Каждый день после полудня увядшие Венеры собирались на одинокой вилле в бухте Пиккола Марина на полпути между виллой Тедди Герард и виллой Грейси Филдс. Что происходило на их таинственных собраниях, нам знать не дано. Похоже, там наслаждались музыкой, поэзией и, добавляли некоторые, виски. В чем не может быть сомнения, так это в том, что благородные дамы по части вкусов и чувств даже в военные годы оставались верными Парижу, Лондону, Нью-Йорку, то есть Рю де ла Пэ, Мейфэру и «Харперс Базаару», и за эту свою верность подвергались всякого рода поношениям и издевкам. Что касается искусства, то они оставались преданными Д’Аннунцио, Дебюсси и Зулоаге, которые были их Скьяпарелли[233] в деле поэзии, музыки и живописи. Их манера одеваться сохранилась еще с тех времен тридцатилетней давности, когда маркиза Казати сделала ее популярной во всей Европе.

Они носили длинные, цвета жженого табака твидовые жакеты, мантии из фиолетового бархата, вокруг морщинистых лбов накручивали тюрбаны из белого или розового шелка, богато украшенные золотыми подвесками, жемчугом или драгоценными камнями, что делало их похожими на Кумскую сивиллу работы Доменикино. Вместо юбок они носили зеленые или синие широкие шаровары лионского бархата, из которых выглядывали маленькие, обутые в золотые сандалии ножки, похожие на ножки королев с готических миниатюр «Золотых книг»[234]. В этих одеяниях, пребывая в своем излюбленном жреческом образе, они выглядели сивиллами и пифиями, как, впрочем, их везде и звали. Когда они, гордые и задумчивые, пересекали площадь с застывшими, замкнутыми лицами и властными жестами, люди смотрели на них с неясным беспокойством. Они внушали скорее не уважение, а страх.

16 сентября американцы высадились на Капри, и как только это стало известно, площадь наполнилась ликующим народом. Но вот со стороны Пиккола Марина, шествуя через толпу, расступавшуюся при одном только движении их глаз, прибыла и расположилась в первом ряду зрителей группа суровых сивилл, сплотившаяся вокруг княгини. Когда первые американцы, пригнувшись, влетели на площадь с автоматами наизготовку, ожидая встречи с врагом, и оказались прямо против группы сивилл, они испуганно остановились и сделали шаг назад.

«Да здравствуют союзники! Да здравствует Америка!» – кричали морщинистые Венеры хриплыми голосами, с кончиков пальцев осыпая «освободителей» воздушными поцелуями. Подошедший подбодрить своих отступивших и теперь неосмотрительно выдвинувшихся сильно вперед солдат генерал Корк был сразу окружен сивиллами, опутан десятками рук, поднят и унесен. Генерал исчез, о нем ничего не было известно вплоть до позднего вечера, когда его увидели неуверенно переступающим порог гостиницы «Квизизана» с выпученными глазами и потерянным, виноватым видом.

На следующий вечер в «Квизизане» состоялся большой праздничный бал в честь «освободителей», и по этому случаю генерал Корк совершил поступок, достойный упоминания. Он должен был открыть бал с «first lady», и не было сомнений, что первая леди острова Капри – княгиня. Когда оркестр заиграл «Star Dust»[235], генерал Корк по одной оглядел перезрелых Венер, выстроившихся вокруг уже улыбающейся и медленно поднимающей руки княгини. На лице генерала все еще лежала тень вчерашнего испуга.

Вдруг его лицо просветлело, взгляд минул ряды сивилл и остановился на смуглой дерзкой плутовке с красивыми черными глазами, крупным алым ртом и черным пушком на щеках и шее, наслаждавшейся зрелищем празднества вместе с горничными гостиницы, выглядывавшими из дверей кладовой. Это была Антонетта, гардеробщица «Квизизаны». Генерал Корк улыбнулся, направил шаг сквозь ряды сивилл, не глядя на стоявших за ними красивых молодых особ со сверкающими глазами и обнаженными спинами, и открыл бал в объятиях плутовки Антонетты. Был огромный скандал, который и сейчас сотрясает скалы Фаральони. Что за бравые вояки эти американцы! Какой чудесный генерал этот генерал Корк! Пересечь Атлантику ради завоевания Европы, высадиться в Италии, опрокинуть вражеские армии, освободить Неаполь, завоевать Капри, остров любви, и отметить победу, открыв бал танцем с гардеробщицей «Квизизаны»! Американцы, нужно признать, более smart[236], чем англичане. Когда Уинстон Черчилль через несколько месяцев высадился на Капри, он отправился завтракать на скалы Трагара, это прямо под моим домом. Но он не был так экстравагантен, как генерал Корк. А мог бы, по крайней мере, пригласить на завтрак хоть Кармелину, официантку из «Траттории дей Фаральони».

Когда генерал Корк жил в моем доме на Капри, он вставал на рассвете и один шел гулять в лес в сторону Фаральони, взбирался вверх по скалам, отвесно свисающим над моим домом со стороны Матромании, а когда море было спокойным, выходил на лодке со мной и Джеком порыбачить среди камней под скалой Сальто-ди-Тиберио. Ему нравилось сидеть за столом со мной и Джеком за стаканом каприйского вина с виноградников Сордо. В моем погребе был хороший запас вин и ликеров, но лучшему бургундскому, лучшему бордо, рейнскому вину или мозельскому, или королевскому коньяку он предпочитал простое вино с виноградников Сордо, что на склонах Монте-ди-Тиберио. Вечером после ужина мы шли полежать на оленьих шкурах, постеленных на каменный пол возле огромного камина; в глубине очага было вмонтировано цейсовское стекло, так что сквозь пламя виднелось море под луной, камни Фаральони над волнами, скалы Матромании и сосны и падубы за моим домом.