Мертвые души - Михаил Гоголь

“Что ж барин? У себя, что ли?”

“Здесь хозяин”, сказал ключник.

“Где же?” повторил Чичиков.

“Что, батюшка, слепы-то, что ли?” сказал ключник: “Эхва! А ведь хозяин-то я”.

Здесь герой наш по неволе[Чичиков поневоле] отступил несколько назад и поглядел на него пристально. Ему случалось видеть не мало всякого рода людей, даже таких, каких нам с читателем, может быть, никогда не придется увидеть, [видеть не мало всяких молодцов] но этакого он никогда еще не видывал. В лице его, конечно, ничего не было особенного: оно было как [обыкновенно] бывает у всех почти стариков; один подбородок только выступал слишком далеко вперед, так что нужно было поминутно закрывать его платком, чтобы не заплевать. А прочее всё было решительно так же: рот с тонкими, цепко сжатыми[а. крепко сжатыми] губами несколько провалился в середину, ибо извнутри нечем было подпереть его: оба ряда зубов, верхний и нижний, давно[Далее зачеркнуто: может быть то даже было неблаговидной наружности] убрались, оставив на место себя, в виде гарнизона, по одному зубу и то очень плохому. Какой-то беспокойный огонь бродил в его еще не вовсе потухнувших маленьких глазах: они бегали из-под высоко выросших бровей, как мыши, когда, высунув из темных нор [свои] остренькие морды, насторожа уши и моргая усом, они нюхают[Вместо “В лице его ~ они нюхают”: Лицо его имело ~ и нюхают (ЛБ1, стр. 308). ] подозрительно самый воздух. [Далее было: Глаза этого хозяина ~ дергало (ЛБ1, стр. 308). ] Но замечательнее всего был костюм его: [Замечательнее был его костюм] можно было, конечно, догадываться, что на нем был халат, но из чего состряпан был халат, этого уже нельзя было догадаться: [но из чего ~ загадка (ЛБ1, стр. 308). ] еще на спине и [на] боках видны были кое-какие приметы бумажной материи, но обшлага, отвороты на груди и полы до того замаслились и залоснились, что походили на юхту, из которой шьют матросам сапоги, [притом] да и весь халат имел такое странное устройство, что сзади было не две полы, а четыре, откуда охлопьями лезла[отвороты и передние полы, ~ висела (ЛБ1, стр. 308–309). ] хлопчатая бумага, сделавшаяся от пыли и времени серою. На шее у него повязано было что-то такое, которого тоже нельзя было разобрать: [Вместо “На шее ~ разобрать”: Правый рукав ~ был навязан (ЛБ1, стр. 309); а. Правый рукав без всяких дальнейших рассмотрений был просто заплатан суконным лоскутком для крепости, а что у него навязано было на шее, того уж никак нельзя было разобрать: ] чулок ли, подвязка[чулок ли или подвязка] или набрюшник, только никак не галстух. Одним словом, если бы Чичиков встретил его, так приодетого, где-нибудь возле церкви, то, вероятно, дал бы ему медный грош, потому что, к чести нашего героя, нужно заметить, что сердце у него было устроено сострадательно, и он никак не мог отказать подать бедному человеку медный грош. Но пред ним стоял не нищий, пред ним стоял помещик, [если бы Чичиков ~ это был помещик (ЛБ1, стр. 309): а. если бы Чичиков встретил его в таком костюме где-нибудь возле ~ нужно заметить, что он был очень сострадательный и никогда не отказывался подать бедному человеку медный грош. ] да и какой помещик, владетель 800 душ крестьян. Попробовал бы кто поискать, где <у> помещиков в окружности было столько хлеба, сена и муки? у кого кладовые были так набиты сукнами, шерстью, пенькою, [Попробовал бы читатель поискать у кого из помещиков ~ кладовые были больше набиты пенькою] холстом, медом и всеми домашними произведениями. Заглянул бы кто-нибудь[Если бы кто заглянул] в его рабочий двор, где под крытыми сараями лежали целые сотни колес, бочек, ведер, которые были сделаны только на запас и никогда не употреблялись, ему бы показалось, что он пришел в ту широкую часть Москвы, где в воскресный день, начиная от Плющихи до Смоленского рынка, всё [завалено и] занято торгом деревянной посуды, навезенной мужиками [из] окружных деревень, где крашенное и некрашенное дерево темнеет и желтеет вплоть до самого Дорогомиловского моста, и еще долго выказывается потом урывками по всей дороге до заставы, желтея[Далее начато: а. свеже <крашенною?>; б. некрашенною] издали между мужичьими зимними шапками, сухопарыми и бородатыми кляченками, пока наконец совершенно не кончится город и не покажется одна [необъятная] снежная равнина, [а. Начато: снежная равнина, сверкая тонкими блестками под хладно блистающим солнцем, вся покрытая скрыпущими обозами, между которыми как легкий дымок струится по морозному воздуху [дыхание] пар из уст [мужиков] бредущих [между ними] мужиков и тихо плетущихся лошадок; б. снежная равнина, вся сверкающая тонкими блестками пред хладно блистающим солнцем, вся во весь свой широкий поперек перерезанная; в. снежная равнина, вся сверкающая в тонких искрах, вся во весь поперек перерезанная] вся сверкающая в тонких искрах, перерезанная скрыпучей цепью обозов, то нагоняющей, то отстающей [и между ними, как легкий дымок, только вспыхивает и струится по морозному воздуху теплый пар, несущийся из уст бредущих мужиков и шажком плетущихся лошадок] и мужички подбегают, похлопывая рукавицами за <1 нрзб.> своими телегами, поспешая <?> изредка кричать <?> на лошаденок [посылая пар дыхания]. Как тонкий дымок, струится пар дыхания их в морозном воздухе, а в голове их грезится расчет, почем и как продать и где и в каком месте стать с своим деревом, приехавши на многолюдный московский рынок. [Вместо “в ту широкую ~ рынок”: на ярманку или по крайней мере на рынок большого города. ] Этих всех произведений стало бы слишком на пять таких имений, какое было Плюшкина, но человека трудно чем-нибудь накормить. Не довольствуясь этим, Плюшкин ходил каждый день по улицам своей деревни, [тщательно] заглядывал под мостики, под перекладины, и всё, что ни попадалось ему: старая подошва, бабья тряпка, железный гвоздь, глиняный черепок, всё это он тащил к себе и складывал в ту кучу, которую Чичиков заметил в углу комнаты. “Вон уж рыболов пошел на охоту!” говорил мужик, когда завидывал его, идущего на добычу. В самом деле, это был самый деятельный полицмейстер на деревне и после него решительно уже незачем было месть улицы. Какой-то проезжий офицер потерял шпору, [решительно уже ничего не оставалось на улицах. Незачем было и месть их. Какой-то офицер, Изюмского гусарского полка что ли, потерял на дороге шпору, ] шпора эта отправилась в известную кучу. Если баба, как-нибудь зазевавшись у колодца, оставляла ведро, он утаскивал и ведро. Впрочем, если приметивший мужик тут же уличал его, он не спорил и отдавал похищенную вещь. Но чуть только[Но когда уже] эта вещь попала в кучу, он божился, что она его, куплена им тогда-то, у того-то, или досталась от деда. В комнате своей он подымал с пола всё, что ни видел: сургучик, лоскуточек бумаги, перышко, и всё это клал или на бюро или на окошко.

А ведь было время, когда он был только бережливым хозяином! Был женат и семьянин, и сосед заезжал к нему сытно пообедать, слушать и учиться у него хозяйству и мудрой скупости. Всё текло живо и совершалось размеренным ходом: двигались мельницы, валяльни, [прядильные] суконная фабрика, столярные станки, прядильни. Везде, во всё входил зоркий взгляд хозяина и, как трудолюбивый паук, бегал хлопотливо, но покойно, по всем концам своей хозяйственной паутины. Никакие слишком сильные чувства не отражались в чертах лица его, но в глазах был виден ум; опытностью и познанием света была проникнута речь его, и гостю было приятно слушать его. [“Все текло ~ слушать его” вписано. ] Приветливая и говорливая хозяйка славилась хлебосольством; на встречу выходили две миловидные дочки, обе белокурые, свежие, как розы, вбегал сын, разбитной мальчишка, и целовался со всеми, мало обращая на то внимания, рад ли или не рад был этому гость. В доме были открыты все окна, антресоли были заняты квартирою учителя француза, который славно брился и был большой стрелок: почти к каждому обеду приносил уток или тетерек, а иногда и одни воробьиные яйца, из которых заказывал себе яичницу, потому что никто больше в целом доме ее не ел. На антресолях тоже жила его компатриотка наставница двух девиц, которая, впрочем, несколько странно была устроена: была совершенно ровная снизу до верху, без всякой талии. Таких француженок нет во Франции. По крайней мере, мне не случалось видеть. За обед не садилось меньше десяти человек, и почти столько же подавалось блюд. Сам хозяин являлся к столу в сюртуке, хотя несколько поношенном, но опрятном, локти были в порядке; нигде никакой заплаты. Но добрая хозяйка умерла; часть ключей, а с ними и мелких забот[и маленькие заботы] перешли к нему. Плюшкин стал беспокойнее и как все вдовцы подозрительнее и скупее. На старшую дочь Александру Степановну он не мог во всем положиться, да и был прав, потому что Александра Степановна скоро убежала с штаб-ротмистром какого-то бог весть кавалерийского полка[с штаб-ротмистром кононерского полка] и перевенчалась с ним где-то наскоро, в какой-то деревенской церкви, ибо Александра Степановна знала, что отец не любит офицеров по странному предубеждению, [что] будто бы военные должны быть картежники или мотишки. Отец послал ей[Папенька послал ей] на дорогу проклятие и уже не заботился о ней больше. В доме стало еще пуще. Во владельце [его] стала заметнее обнаруживаться скупость, сверкнувшая в жестких волосах его седина — верная подруга ее, [верная ее подруга] — помогала ей еще более развиться. Учитель француз был отпущен, потому что сыну пора была на службу; мадам была прогнана, потому что оказалась не безгрешною в похищении Александры Степановны. Сын, будучи отправлен в губернский город в Палату, с тем, чтобы там узнать существенную и дельную службу, вместо этого определился в полк и написал к отцу уже по своем определении, прося у него денег на обмундировку. Весьма естественно, что он получил на это то, что называют в простонародии: шиш. [Очень естественно, что он получил на это шиш. ] Наконец, последняя дочь, оставшаяся с ним в доме, умерла. Старик остался совершенно один, сторожем, хранителем и владетелем своих богатств. Одинокая жизнь дала сытную пищу скупости, которая, как известно, имеет волчий голод и, чем больше пожирает, тем становится ненасытнее. Человеческие чувства, которые и без того не были в нем очень крупны, мелели ежеминутно, и каждый день что-нибудь да утрачивалось в этой изношенной развалине. Случись же, что под такую минуту, как будто нарочно в подтверждение его мнения о военных, к нему дошел слух, что сын его проигрался в карты. Он послал ему от души свое отцовское проклятие и никогда уже не интересовался, существует ли он на свете или нет. С каждым годом притворялись окна в его доме, наконец, осталось только двое, из которых одно, как уже видел читатель, было заклеено бумагою. С каждым годом уходили из вида его более и более главные части хозяйства, и мелкий взгляд обращался к бумажкам и перышкам, которые он собирал в своей комнате. Неуступчивее становился он к покупщикам, которые приезжали забирать у него летом хозяйственные произведения. Покупщики торговались, торговались, а наконец, бросили его вовсе, сказавши, что это бес, а не человек. Сено и хлеб гнили, на скирдах и копнах можно было смело разводить капусту, потому что это был чистый навоз. Мука в подвалах обратилась в камень, и ее нужно было рубить, к пеньке, холсту, коврам, сукнам, которыми были нагружены его кладовые, страшно было притронуться: они обращались в пыль. Он уже позабывал сам, сколько у него было чего, и помнил только, в каком месте стоял у него в шкапе графинчик с остатком какого-нибудь ликерчика, на котором он сам сделал наметку, дабы никто воровским образом не выпил его, да где лежало перышко или сургучик. А между тем в хозяйстве[графинчик с остатком ~ В хозяйстве (ЛБ1, стр. 312). ] доход собирался всё по-прежнему: столько же оброку должен был принесть мужик, такое же количество ниток должна была напрясть баба, столько же полотна наткать ткачиха. Всё это сваливалось в кладовые и гибло. Всё становилось гниль и прореха, и сам он обратился в какую-то прореху на человечестве. [Вместо “сваливалось ~ на человечестве”: помещалось прежним ~ за меньшую цену (ЛБ1, стр. 312). ] Александра Степановна как-то приезжала раза два с маленьким сынком, пытаясь, нельзя ли чего-нибудь получить: видно походная жизнь с штаб-ротмистром [казалось] не была так привлекательна, как рисовалось до свадьбы. [Вместо “видно ~ свадьбы”: потому что ~ для жены (ЛБ1, стр. 312–313). ] Плюшкин, однако ж, ее простил и даже дал маленькому внучку поиграть какую-то пуговицу, лежавшую на столе, но дочери ничего не дал. В другой раз Александра Степановна приехала уже с двумя малютками и привезла ему кулич к чаю и новый халат, потому что у батюшки был такой халат, на который глядеть было не только совестно, но даже стыдно. Плюшкин приласкал обоих внучков и, посадивши их к себе одного на одно колено, а другого на другое, покачал их таким образом, как будто бы они ехали на лошадях, кулич и халат взял, но дочери решительно ничего не дал. С тем и уехала Александра Степановна.