В пьянящей тишине - Альберт Санчес Пиньоль

Мне никогда не суждено узнать о ней что-нибудь. Я обречен на это извечное незнание. Между нами рас­крывалась необъятная пропасть. Она была одним из су­ществ, которые обитают в океанских глубинах. Мое во­ображение не могло нарисовать картины ее мира, ее повседневную жизнь и банальные мелочи – те основы, на которых зиждилось ее существование. Как мне было понять, что произошло между ней и ее собратьями? Как представить ее разочарования, ее поражения? Я никогда не смогу узнать, почему она укрылась на маяке. Это бы­ло столь же невозможно, как для нее – понять, какие причины привели на остров дезертира-ирландца. Преж­де чем я оказался на маяке, моя душа прошла по извили­стым и опасным дорогам. И если я исходил из предполо­жения того, что она была подобна мне, то должен был согласиться с мыслью о том, что и она проделала похо­жий путь, но в бесконечно далеком измерении. Я не ведал даже того, существует ли слово «любовь» в их языке и что оно означает.

Теперь я обращался с ней с такой нежностью, кото­рой раньше не было между нами. В первый раз я овла­дел ею в порыве отчаяния, просто потому, что обстоя­тельства привели меня к этому. Прежде чем я впервые дотронулся до нее, ее запах казался мне тошнотворным. Полное отсутствие волос, влажная кожа. Сейчас я не мог поверить, что когда-то испытывал подобное отвраще­ние. Правда, теперь моя нежность возникала сама со­бой. Не буду отрицать, что сначала мое поведение было обдуманным: мне казалось, что, проявляя к ней неж­ность, словно она была действительно женщиной, я вы­зову взаимное притяжение. Я верил, что если она сколь­ко-нибудь чувствительна, то увидит огромную разницу между мной и Батисом Каффом. И тогда самая человеч­ная составляющая ее существа увидит свет, как бабочка, которая выбирается из своего кокона. Но этого не слу­чилось. Независимо от моего желания моя страсть рос­ла и становилась все более искренней, однако она была безразлична. Я замечал, что во мне растет новая любовь, любовь, которую породил маяк. Но по мере того, как я приближался к ней, моя необычная любовь наталкива­лась на все новые препятствия. Прежде чем отдаться мне, она никогда не смотрела мне в глаза. После близос­ти не обращала внимания ни на улыбку, ни на ласки. Моя возлюбленная отмеряла наслаждение с точностью часов, которые указывают нам время. И была столь же холодна, как они.

Если вне маяка она выносила мое присутствие, то вну­три становилась настоящим призраком и избегала меня. Бесполезно было искать знаков ее внимания. Кроме того, там существовало еще одно препятствие: Батис Кафф. В его присутствии она становилась еще менее общитель­ной, если только можно так сказать. Мне хотелось видеть в ней совершенно особое существо, угнетенное страшным тираном. Однако на маяке, среди оружия и рядом со своим господином, она превращалась в прежнее безмоз­глое создание, некую помесь покорного пса и боязливой кошки. И все то, что незадолго до этого я смог, как мне казалось, разглядеть, обращалось в мираж.

Теперь я уже не знал, на чьей стороне была правда. Быть может, я просто хотел придать более достойный вид своему желанию. Вероятно, я хотел видеть в ней су­щество, равное себе, потому что боялся предстать перед лицом смерти человеком, обуреваемым животными инстинктами. С другой стороны, я отрекся от человечест­ва, от всех людей мира. И, хотя это казалось мне самому невероятным, во мне с каждым днем укреплялась мысль о том, что, сама того не ведая, моя возлюбленная стала для меня тем самым убежищем, в поисках которого я покинул Европу. Стоило мне взглянуть на нее, коснуться – и жестокость, царившая на маяке, исчезала. Я понимал, потрясенный, что мне было даже неважно, насколько она человекоподобна, как сильно ее сходство с женщи­ной. Неправду говорят, что Господь в день седьмой от­дыхал. В день седьмой Господь создал ее и сокрыл от нас в морской пучине.

Как бы то ни было, мои действия не имели ничего об­щего с размышлениями. Я предпринимал почти неверо­ятные усилия, чтобы обладать ею вдали от Батиса. Од­нажды я увел ее с собой в лес, и потом мы задремали на нашей постели изо мха. В тот день стали явными все не­ловкости нашей тайной любви. И не только это.

Я – марионетка без нитей, мои силы на исходе, слов­но их не осталось вовсе. Сознание блуждает в каких-то иных мирах, полных тихой грусти. И вдруг, когда мне хочется зевнуть, я чувствую, что она зажимает мне рот своей рукой, похожей на живую присоску, и вынуждает молчать. Я открываю глаза. Что такое?

Слышатся резкие звуки какой-то немецкой песенки. Совсем недалеко от нас кожаные сапоги Батиса топчут траву и мох. Он ищет материал для ремонта маяка. Когда ему попадается подходящее деревце, он безжалостно об­рушивает на него свой топор. Потом ощупывает ствол, проверяя его на прочность, и смеется в одиночку. Я вижу только его ноги за деревьями, совсем недалеко. Он подхо­дит еще ближе, настолько, что щепки дождем падают на наши тела. Моя возлюбленная сохраняет удивительное спокойствие. Она не дышит, не мигает, и ее рука приказывает мне следовать ее примеру. Я повинуюсь. У нее го­раздо больше опыта: сколько раз ей приходилось прежде скрываться от китов– убийц и тысяч других подводных опасностей? Батис прочищает глотку, в этом клекоте слышно удовлетворение. Потом он уходит, напевая.

Через несколько часов, когда Кафф вошел на маяк, он встретил нового человека. Батис сел напротив меня в не­которой рассеянности, и я сначала ничего ему не сказал. Он говорил о том же, о чем всегда: его занимали только боеприпасы и поврежденные двери.

– Батис, – прервал я его. – Это не чудовища.

– Простите, что?

Я выдержал длинную паузу, потом повторил:

– Мы сражаемся не с животными, я в этом абсолютно уверен.

– Камерад! Здесь, на маяке, любой может свихнуться. А вы – особенно. Вы слабый человек, Камерад, очень слабый. Не всякий может вынести жизнь на маяке.

Но я больше не мог следовать за ним. Наши взгляды были подобны двум дорогам, которые идут рядом, но в какой-то точке расходятся в разные стороны. Я ус­тало покачал головой и стал медленно ронять слова. Каждое из них имело свой вес.

– Нет, Батис, нет. Вы ошибаетесь. Мы должны оста­новиться. Нужно послать им знак доброй воли.

– Я не желаю вас слушать.

– Мы должны сделать какой-то жест. Может быть, то­гда они поймут, что эта война нас не интересует. – Мной овладело отчаяние. – Наверняка теперь уже поздно. Но другого выхода у нас нет.

Естественно, я не мог рассказать ему всей правды. Я не мог объяснить, что звери не знают тайных страстей и не скрывают измены. Я не мог сказать, что все его до­воды опровергаются этой рукой, которая заткнула мне рот. Поэтому пришлось говорить менее конкретно, пока Батис не стукнул своей ручищей по столу так, что все стоявшие на нем предметы полетели на пол. Зрачки его глаз сузились до размера булавочной головки и горели черным огнем.