Граница безмолвия - Богдан Сушинский

— К тому же до этого времени еще нужно дожить, — согласился с ним фельдфебель. — И желательно дожить по-человечески.

— По-солдатски, — уточнил Кротов. — Но обязательно дожить. И может случиться так, что после обнаружения нас с воздуха нам придется сжечь обе наземные постройки и полностью зарыться в землю, чтобы не выдавать какого бы то ни было присутствия здесь человека. Кстати, для маскировки над землянками мы поставим тунгусские яранги. Кого может заинтересовать какое-то там стойбище оленеводов? Мало ли стойбищ ненцев, эвенов, эвенков, якутов и прочих оленеводческих народностей разбросано по просторам Западной Сибири и Крайнего Севера! Причем два больших чума[38] соорудим таким образом, чтобы входы в бункеры вели через них. С одной стороны, это значительно утеплит наши бункеры, а с другой — надежно замаскирует их.

— Это правда, что вы обучались на особых разведывательнодиверсионных курсах в замке Фриденталь, которые готовят «фри-дентальских коршунов»?

— На которые вы тоже мечтали попасть, но не довелось?

— Мне, господин штабс-капитан, многое «не довелось», и ничего тут не поделаешь.

Кротов знал, что в разведшколе судьба Дятлова вновь приняла неожиданный крен: оттуда он вышел с довольно редкой, почти уникальной специализацией — «исполнитель приговоров», или, на языке контрразведки, «чистильщиком». То есть тем, кому надлежало физически очищать разведывательно-диверсионный корпус абвера от предателей и нестойких элементов. Этим он почти два года и занимался. А поскольку действовать он всегда предпочитал ножом — ножи он метал на звук, с обеих рук, в том числе и по движущимся мишеням, то агентурную кличку его, Дятел, опекуны сменили на Мясник.

Кротов так и не понял, за какие такие «заслуги» руководство абвера решило отправить Мясника в сибирскую ссылку, но фон Гот-тенберг, который посвятил его в тайны биографии фельдфебеля, предупредил, что тот по-прежнему остается агентом контрразведки и по-прежнему действует в своем амплуа «чистильщика». Барон потому и предупредил об этом Кротова, что появление в гарнизоне базы «Норд-рейх» Мясника ему принципиально не нравилось. Вот только отменить его назначение он не мог. Тем более что самого его знакомый офицер из отдела диверсий СД по-дружески предупредил[39] об «увлечениях» этого уголовника лишь буквально перед вылетом из Берлина. Причем сделал это под большим секретом, и только потому, что слишком уж скептически относился к коллегам из абвера.

Кротов понимал, что доступа к рации у Мясника нет и быть не может, поэтому о доносах на него и других бойцов гарнизона прямо отсюда, с базы, речь не шла. Тем не менее Кротов поручил обер-ефрейтору Хлобову постоянно следить за ним: что говорит, о чем расспрашивает, с кем наиболее близко общается. Причем особенно тщательно отслеживать его общение с экипажами самолетов, которые будут садиться на базе.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

1

…И чудилось старшине нечто колдовское в пламени, слабо мерцавшем в черном зеве камина, в таинственном завывании ветра в трубе, в поскрипывании карликовых сосен на склоне возвышенности, почти под самым окном…

Старший лейтенант так и остался спать в кресле, в мансарде, где они засгольничали, а ефрейтор спустился вниз и, прислонив карабин к спинке кровати, чтобы в любую минуту был под рукой, улегся в комнатке, как бы прикрывавшей вход в факторию.

Что же касается Ордаша, то он предпочел старинное расшатанное кресло у камина. Здесь хорошо думалось, здесь никто не мешал преисполняться воспоминаниями, здесь, сидя у камина, как у костра посреди тундры, он чувствовал себя одиноким путником, жизнь которого теперь всецело зависела от этого костерка.

Время от времени старшина поднимал кусок высушенного плавника, собранного кем-то из предшественников, и подбрасывал его в огонь, ясно осознавая при этом, что костер существует благодаря ему, а он — благодаря костру.

Нет, все-таки здесь, на краю Земли, на краю планеты, Нордический Замок казался настоящим чудом человеческого творения. Само существование его разрушало в сознании старшины образ заполярной тундры, образ заброшенной в это ледяное безлюдье крохотной пограничной заставы, образ дикого полярного безбрежья. И если бы вдруг совершилось чудо и рядом оказалась Рита Атаева…

Уже в который раз старшина подходил к этой мысли, но всякий раз, словно над пропастью, замирал над отчаянностью своих фантазий, прекрасно понимая, что подобные чудеса не свершаются. И все же… Вадим возродил в своем сознании её лицо, её стан, её улыбку…

Остров представлял собой замкнутый таинственный мир, в котором выстроенная в рыцарском стиле англо-шведская фактория каким-то странным образом соседствовала с капищем тунгусских шаманов; могила поручика Белой гвардии Малеева — с древним, людьми и Богом забытым жертвенником, а колония тюленей — с невесть кем выстроенными в разных точках этого осколка суши охотничьими хижинами.

Да, это особый мир — со своей историей, своими тайнами, своими могилами и духами, и наконец, с этим удивительным образом уцелевшим зданием, способным поразить воображение любого оказавшегося в этих краях странника.

Когда-нибудь он обязательно разыщет Риту Атаеву и уговорит её приехать сюда. Он возьмет отпуск и все до единого дня проведет здесь, на Фактории, в этом Нордическом Замке. Они будут жить здесь одни, охотясь и купаясь к гейзере, и длиться эта робинзонада будет до тех пор, пока хватит патронов, пока им позволит пограничное начальство, пока хватит силы воли находиться на этом пустынном острове у ЕГО женщины. Самой красивой женщины, которую когда-либо способен был приютить Нордический Замок.

Запасы плавника и угля заканчивались, и Вадим подумал, что нужно бы сходить в пристройку, где они хранятся. Часть плавника ефрейтор занес сюда, в кают-компанию, и положил у огня, чтобы он просыхал, но его оказалось мало. Несколько кусков антрацита лежало у прикаминного ящика бог знает сколько времени, и запасы его сразу же следовало пополнить. Однако подниматься теперь из кресла и уходить от теплого камина в сырую темноту складской пристройки не хотелось.

У него еще оставались два небольших куска древесины, а затем он просто будет сидеть здесь, смотреть на угасающие угли и думать о чем-то своём, вспоминая Одессу, Черное море, свой маленький, затерянный в юго-восточных отрогах Подольской возвышенности городок Кодыму и медлительную, шириной в три шага, речечку того же названия, неумолимо заливавшую во время весенних половодий их старый дедовский сад.

Прежде чем улечься спать, Вадим вышел из здания и, пройдя вдоль озерца, остановился на скальной перемычке, отделявшей его от океана. Не слышно было ни шума волн, ни шороха веток. Старшина ощущал поток воздуха, но он не порождал никаких порывов, а шел сплошным потоком, словно Ордаш оказался посреди подводного течения.

Казалось бы, все вокруг дышит покоем и умиротворенностью, однако на душе Вадима зарождалось какое-то смутное беспокойство. Оно усилилось после того, как старшина вспомнил, что о таком же необъяснимом беспокойстве говорил недавно начальник заставы Загревский. Что-то не так. Но где: в стране, на заставе, в его родном городке? Возможно, случилось горе с кем-то из его близких друзей. Какое-то неясное предчувствие томило его сознание, порождая столь же неясное осознание вины: вот ты здесь стоишь, любуешься сиянием «белой ночи», а в это время…

Еще пронзительнее проявилось это предчувствие, когда Вадим заметил далеко на западе какое-то багровое пятно, которое постепенно разгоралось там, словно зарево пожарища. Однако так мощно пылать в невидимой отсюда полярной тундре было нечему, а восход почти не заходящего полярного летнего солнца должен был зарождаться на востоке, и не в это время суток.

Ладно, сказал себе старшина, хватит терзать себя не понятно по какому поводу. Озарениям тоже не предавайся, поскольку провидец из тебя вообще никакой. Так что не накаляй атмосферу и отправляйся спать. Еще одна ночь вне казармы, вне заставы. Считай, что еще одна ночь вольной гражданской жизни. О чем еще может мечтать заполярный пограничник?

А на рассвете старшина был разбужен громким криком ефрейтора Оленева:

— Корабля! Старшина, корабля!

— Какая еще «корабля»? — возмутился Вадим, просыпаясь с явным ощущением того, что он только что сомкнул глаза, только-только уснул.

— Там корабля! — указал тунгус на восток. На заставе все знали, что когда Оркан Оленев волновался, он перво-наперво забывал русские слова и законы русской речи. — Многа корабля! Моя видел!

— Если «многа корабля», значит, это еще не наш «корабля», — проворчал Вадим. — Тогда какого дьявола?. Конечно, появление вблизи заставы, а значит, и острова, любого суденышка — это уже чрезвычайное событие, но ведь все равно они проходят мимо, не останавливаясь, разве что иногда кто-то из капитанов поприветствует пограничников несколькими гудками.