Фашисты - Кирилл Викторович Рябов

— Нет. А что?

— Выглядишь, будто тебе холодно.

— Мне не холодно.

У неё был сонный вид. Она слегка растягивала слова. И лицо не выражало никаких эмоций. Вольский догадался, что всё дело в таблетках.

— Напомните ваше имя, — сказала Катя.

— Кажется, Евгений.

— Кажется?

— Таксист так сказал. Возможно, он прав.

— Вы сейчас надо мной издеваетесь? — спросила она.

— Ну, вот ещё.

Он снял ботинки.

— Тапки у тебя есть?

— Нет. Но здесь чисто. Я каждый день делаю влажную уборку. Чувствуете, хлоркой пахнет?

Вольский принюхался.

— Ничем не пахнет.

— Я вымыла пол водой с хлорной таблеткой перед вашим приходом.

— Ты случайно не уборщицей работаешь? — спросил Вольский.

— Нет. Сейчас я нигде не работаю. А раньше я была актрисой.

— Серьёзно?

— Да. Но из театра пришлось уйти. Однажды на сцене у меня случилась истерика.

— Чего вдруг? — спросил Вольский.

— Долгая история.

— Тогда не рассказывай. Куда идти?

— Наверное, в комнату, — сказала Катя.

Они зашли в маленькую гостиную. Вольский сел на диван, широко расставив ноги и закинув руки на спинку. Катя стояла перед ним в нерешительности.

— Тут мило, уютно, — сказал он. — Хорошо, что я приехал. Неси зефир.

— Вот так, сразу?

— А чего тянуть?

— Давайте, может, посидим немного, поговорим.

— О господи! — Вольский откинул голову назад и тут же вернул её на место. — Потом поговорим.

— Потом вы сразу уйдёте.

— Почему так думаешь?

— Богатый жизненный опыт, — делая паузы между словами, произнесла Катя.

— Ты и правда, что ли, актриса? — прищурился Вольский.

— Зачем мне врать? Семнадцать лет я служила в театре. А потом пришлось уйти. Я играла Аню в «Вишнёвом саде». И как–то во время спектакля артист Борщевиков, игравший Гаева, спрашивает: «От кого это селёдкой пахнет?»

Вольский захохотал.

— Какой юморист.

— Да это же из роли. Вы что, не видели никогда «Вишнёвый сад»? Вот, значит, произносит он свою реплику, и вдруг на сцену выбегает мышка.

— И ты её испугалась, — догадался Вольский.

— Нет. Но Гаев, то есть Борщевиков, изловчился и просто раздавил её ботинком. И у меня случилась истерика. Я так кричала, так плакала. Я кинулась на Борщевикова и стала его бить. Меня с трудом увели.

— А потом выгнали?

— Нет. Наш худрук меня простил. Но я больше не могла выйти на сцену. А Борщевиков распускал про меня грязные сплетни. Будто я его домогалась, а он мне отказал. Никто меня не защитил.

— Эх! — сказал Вольский. — Ладно. Поговорили. Неси зефир.

Катя принесла на белом блюдце три пышных зефира.

— Но знаете, справедливость восторжествовала.

— А?

— Борщевиков играл Медведенко в «Чайке». Точнее, репетировал. А на премьере он не смог выговорить слово «индифферентизм». Его будто заклинило. Он восемь раз пытался. В зале уже смеялись. И тут свалился прожектор, и его голова лопнула. Просто лопнула. Весь первый ряд забрызгало кровью, мозгами и что там ещё в голове…

— Прекрасная история, — сказал Вольский и засунул в рот зефир.

Катя тихонько застонала и заворожённо уставилась на его жующий рот.

— Как жадно вы кушаете, — сказала она тихо.

Вольский оскалился; жёваный зефир полез сквозь зубы. Он взял ещё один, лизнул и немножко откусил.

— Вкусно? — спросила Катя.

— У меня давно такого не было. То есть никогда не было.

Не торопясь он сожрал всё, что она принесла, отдышался и достал сигареты. Катя сидела, отвернув раскрасневшееся лицо. Кажется, она слегка дрожала. Вольский погладил её по спине.

— Ну, ну. Что ты?

— Не знаю, — пискнула она. — Ой, не курите тут, пожалуйста. Или идите на лоджию.

— Принеси шоколадный.

— Ненасытный какой. Может, два обычных?

— Шоколадный, — повторил Вольский.

— Один.

— Ладно уж, один.

Она принесла один шоколадный зефир, и Вольский стал жадно его пожирать, чавкая и тараща глаза.

— Вы животное! Дикое животное! — крикнула Катя.

Впрочем, с явным восторгом.

— Но тебе понравилось.

— Я не скажу.

— Хочешь, спою тебе песню?

— А вы певец?

— Именно.

Он прочистил горло и запел:

Drüben hinterm Dorfe

steht ein Leiermann,

und mit starren Fingern

dreht er, was er kann.

Barfuß auf dem Eise

wankt er hin und her,

und sein kleiner Teller

bleibt ihm immer leer.

— Молчите! — закричала Катя.

— Что такое? Не любишь классику?!

— Борщевиков это пел, мерзавец.

— Борщевиков мерзавец или я?

— Борщевиков.

— Ему правда башку расплющило?

Катя засопела.

— Нет. Я соврала. И про то, что он не мог слово выговорить. Я это выдумала, чтобы утешиться.

— А что с ним стало?

— Я не знаю. Не выясняла. Мне от этого всего очень больно. Я всё потеряла. Только и осталось, что кормить зефиром случайных мужчин. Но долго ли ещё я смогу это делать? Как вы думаете?

— Да мне похуй, — ответил Вольский, вставая с дивана.

Он вышел в прихожую, надел ботинки и плащ. Застегнулся, разглядывая в зеркало своё лицо. Из комнаты доносились рыдания. Вольский подумал, не поджечь ли квартиру перед уходом, но лень было возиться. Плюнув на пол, он погасил свет и вышел.

Спускаясь по лестнице, Вольский громко насвистывал всё того же «Шарманщика». Между третьим и вторым этажом на корточках сидел очень худой морщинистый мужик в чёрных трениках и белой футболке с надписью «ЛДПР» на груди. Он курил папиросу и щурился от дыма.

— Знакомые лица, — сказал мужик.

Его собственное тонуло в желтовато–сизых клубах.

— У кого? — спросил Вольский.

Элдэпээровец медленно выпрямился. Его колени противно щёлкнули. Он отряхнул со штанов пепел и протянул корявую ладонь.

— Ну, здравствуй, Валет. А говорили, тебя в Ростове чёрные на пику посадили и в Дон кинули. И не выплыл ты. А оказывается, выплыл. Какими судьбами? Не меня ли искал?

Он продолжал держать ладонь протянутой. Вольский крепко ухватил его за средний палец и нажал, как на рычаг. Раздался негромкий хруст. Мужик удивлённо заскулил и выронил изо рта папиросу. Продолжая выкручивать ему палец, Вольский звонко запел:

— Всё покорно сносит, терпит всё старик, не прервётся песня и на краткий миг…

— Больно, сука, блядь! — крикнул мужик.

— Ах, краткий миг…

— Что творишь, беспредельщик сраный?!

Вольский пнул его в мошонку и побежал дальше, продолжая напевать. Выйдя из парадной, он с наслаждением вдохнул холодный ночной воздух и достал смартфон. Были пропущенные вызовы от Саши и мамы. Ей–то что понадобилось? Вольский открыл «Телеграм» и прочитал новое Сашино сообщение: «Коля, мне очень больно. И страшно». «Обычные бабские манипуляции», — догадался он.

И написал:

«Я‑то тут при чём? Я тебя не бил и не пугал».

Не дожидаясь ответа, Вольский сунул смартфон в карман, прошагал через дворы и вышел на проспект. Минут за сорок можно было дойти домой. Но он поленился. И вызвал такси. Машина прикатила быстро. Вольский не успел докурить сигарету. Эффектно отщёлкнув её на десяток метров, он сел на заднее сиденье.

— Как дела у вас? — спросил водитель, трогаясь.

— Прекрасно.

— А у меня кот умер.

— Смешно, — сказал Вольский. — Сегодня что, у всех таксистов коты умирают?

Водитель посмотрел в зеркальце и съехал к обочине.

— Ага, — сказал он, повернувшись. — Вот ты мне и попался, гад. Быстро, однако.

— В чём дело? — спросил надменно Вольский. — Будьте любезны продолжить движение.

— Хуй тебе!

Костя схватил его за горло. Руки у него были крепкие и горячие. Почему–то Вольский представил, как таксист этими руками держит голову Саши, пока она сосёт ему на заднем сиденье.

— Это ошибка, ошибка, — прохрипел Вольский.

— Хуй тебе! — повторил таксист.

— Вы обознались, я не он…

— Это ты мне говорил, что я пидорас, чтоб я умер, ты над котом моим смеялся, — кричал Костя, рыдая. — Что я тебе плохого сделал,