Том 1. Красная комната. Супружеские идиллии. Новеллы - Август Стриндберг

Это так совпадало с действительным положением вещей, что Фальк почувствовал живейшую необходимость отрицать этот факт.

Открылась дверь из сеней, и вошли два господина. Один был широкоплечий человек лет тридцати, с четырехугольной головой, передняя сторона которой должна была изображать лицо; кожа имела вид полусгнившей сваи, в которой черви прорыли свои лабиринты; рот был широкий и всегда несколько открытый, при этом виднелись четыре хорошо отточенных клыка; когда он улыбался, лицо его расщеплялось на две части, и можно было видеть до четвертого коренного зуба; ни единого волоса не росло на бесплодной почве, нос был так плохо приделан, что можно было видеть довольно глубоко внутрь; на верхней части черепа росло что-то, напоминавшее кокосовую циновку.

Струве, обладавший способностью титуловать окружающих, представил кандидата Борга в качестве доктора Борга. Тот не изъявил никаких знаков удовольствия или неудовольствия, протянул рукав своего пальто спутнику, который тотчас же стянул с него пальто и повесил на петлю входной двери, причем госпожа Струве заметила, что этот старый дом так плох, что в нем нет даже вешалки.

Снимавший пальто был представлен в качестве господина Леви. Это был длинный юноша; казалось, что череп его образовался путем развития носовых костей в обратную сторону, а туловище, достигавшее коленных чашек, казалось, было вытянуто из головы щипцами, как тянут стальную проволоку; плечи спускались, как желоба с крыши, боков не было и следа, ноги были стоптаны, как старая обувь, и стремились врозь, как у рабочего, носившего большие тяжести или простоявшего бо́льшую часть своей жизни, — словом, это был во всем тип раба.

Кандидат остановился в дверях; он снял перчатки, поставил палку, высморкался, опять спрятал платок, не обращая никакого внимания на неоднократные попытки Струве представить его. Ему казалось, что он еще в сенях; но теперь он шаркнул ногой, взял свою шляпу и шагнул в калитку.

— Добрый день, Женни! Как дела? — сказал он и схватил руку госпожи Струве с важностью, как будто дело шло о ее жизни. Потом он незаметно кивнул Фальку с гримасой собаки, увидавшей на своем дворе чужую собаку.

Этот господин Леви следовал по пятам за кандидатом, ловил его улыбку, аплодировал его остротам и преклонялся перед его превосходством.

Госпожа Струве откупорила бутылку рейнвейна и подала ее. Струве взял свой стакан и приветствовал гостей. Кандидат разверз свой зев, вылил содержимое стакана себе на язык, свернувшийся желобом, оскалился, как будто ему приходилось принимать лекарство, и глотнул.

— Вино очень кислое и плохое, — сказала госпожа Струве, — может быть, вы хотите стакан грогу, Генрик?

— Да, вино очень плохое, — согласился кандидат и получил нераздельное сочувствие Леви.

Подали пунш. Лицо Борга просветлело; он оглянулся в поисках стула; тотчас же Леви подал ему стул.

Общество уселось вокруг стола. Левкои пахли сильно, и их запах мешался с запахом вина; свечи отражались в стаканах; разговор оживился, и вскоре столб дыма поднялся с места кандидата. Госпожа Струве кинула беспокойный взгляд к окошку, где спал младенец; но никто не видел этого взгляда.

Тут раздался стук экипажа с улицы. Все поднялись, кроме доктора. Струве кашлянул и произнес тихим голосом, как бы собираясь сказать что-то неприятное:

— Не пора ли ехать?

Жена его подошла к гробику, склонилась над ним и зарыдала; когда она поднялась, то увидела мужа с крышкой гроба и заплакала еще громче.

— Ну, ну, успокойся, — сказал Струве и поспешил закрыть крышку, как бы желая спрятать что-то. Борг вылил стакан пунша в свой желоб и имел вид зевающей лошади. Господин Леви помогал Струве привинтить крышку, что он делал с такой ловкостью, как будто упаковывал тюк товара.

Простились с госпожой Струве, надели пальто и пошли; хозяйка попросила их быть осторожными на лестнице — она такая старая и плохая.

Струве шел впереди и нес гроб; когда он вышел на улицу и увидел небольшую кучку народа, то почувствовал себя почтенным и попал в когти дьявола высокомерия; он обругал кучера за то, что тот не открыл дверцу экипажа и не спустил подножку; чтобы увеличить эффект, он говорил на «ты» с этим большим человеком, одетым в ливрею, который с шляпой в руках поспешил исполнить приказание.

За ними захлопнулась дверца экипажа, и следующий разговор произошел между собравшимися зрителями, которые теперь чувствовали себя спокойнее.

— Послушай-ка! Какой пухлый гроб! Видел ты его?

— Конечно! А видел ты, что на крышке не было никакого имени?

— Неужели не было?

— Нет, конечно, она была совсем гладкая.

— Что же это означает?

— Разве ты не знаешь? Это был незаконнорожденный.

Щелкнул хлыст, и экипаж покатился. Фальк кинул взгляд в окно; там стояла женщина, уже снявшая несколько простыней, и задувала стеариновые свечи, а рядом стояли лисята, держа по стакану вина.

Экипаж тряско катился вниз и вверх по улицам; никто не пытался говорить. У Струве, сидевшего с гробиком на коленях, был неловкий вид; и было еще так светло, что он охотней всего сделался бы невидимым.

Путь до нового кладбища был долог, но и он кончился, и наконец они прибыли.

Перед воротами стояла длинная цепь экипажей. Покупали венки, и могильщик взял гроб. После продолжительной прогулки процессия остановилась на северной стороне кладбища. Могильщик поставил гроб.

Доктор командовал:

— Держать! Опускать! Оставить!

И безымянного младенца опустили на три фута под землю {91}.

Наступила пауза; все опустили головы и глядели в могилу, как бы ожидая чего-нибудь.

Тяжелое серое небо нависало над большой, пустынной песчаной поляной, на которой белые столбы стояли, как тени маленьких детей, заблудившихся здесь. Опушка леса черной чертой рисовалась как задний план теневой картины {92}.

Тогда раздался голос, сперва дрожащий, но вскоре ясный и отчетливый, как бы питаемый убеждением. Леви встал на край могилы и говорил с обнаженной головой:

— Хранимый Всевышним, покойся в тени его всемогущества. Вечному говорю я: Ты мое убежище верное; Ты моя крепость и оплот верный; Бог, которому вверяю себя… Кадиш! {93} — Господи, Всемогущий Бог, да будет Имя Твое благословляемо во всем мире. Ты однажды обновишь мир, Ты, имеющий воскресить мертвых и призвать их к новой жизни. Ты вечный мир устрояешь в небесах Твоих; даруй и нам и всему Израилю мир Твой! Аминь.

Спи покойно, дитя, не получившее имени! Он, знающий своих, назовет тебя по имени; спи спокойно в осеннюю ночь, злые духи не нарушат твоего покоя; если ты и не получило святой воды, радуйся, что тебе не придется бороться в жизненной борьбе; от радостей же жизненных ты можешь отказаться. Ты счастливо, что могло уйти раньше, чем познало мир; чистой и непорочной покинула душа твоя свою нежную оболочку, поэтому мы не будем бросать тебе вслед землю, ибо земля есть преходящее; мы украсим тебя цветами, ибо как цветок подымается из земли, так душа твоя подымется из темной могилы; ибо от Духа ты взят и Духом будешь!

Он уронил венок и надел шляпу. Струве подошел к нему, взял его руку и пожал ее с жаром; при этом слезы выступили у него на глазах, и ему пришлось просить у Леви носовой платок. Доктор, бросивший свой венок в могилу, пошел, и остальные последовали за ним.

Фальк же остановился, задумавшись, над могилой и глядел в глубину; он видел сперва только темный четырехугольник; но понемногу выступило светлое пятно, которое все росло и приняло определенную форму; круг, блестевший, как зеркало, — это была безымянная дощечка гробика, светившаяся в глубине, отражая свет неба. Он уронил свой венок; слабый глухой звук — и свет погас. Тогда он повернулся и последовал за другими.

У кареты стали обсуждать, куда ехать; Борг быстро решил и скомандовал:

— Ресторан Норрбака!

Через несколько минут общество очутилось в большом зале, в первом этаже; их встретила девушка, которую Борг приветствовал поцелуем и объятиями; потом он бросил шляпу под диван, приказал Леви снять с себя пальто и заказал порцию пунша, двадцать пять сигар, пол-литра коньяку и сахарную голову. Наконец он снял и сюртук и в одном жилете сел на единственный диван в зале.

Лицо Струве начало {94} сиять, когда он увидел приготовления к выпивке, и он потребовал музыки. Леви сел за рояль и отбарабанил вальс, в то время как Струве обхватил Фалька и стал ходить с ним взад и вперед под легкий разговор о жизни вообще, о горе и радости, о непостоянстве человеческой природы и тому подобном, из чего он выводил, что грешно горевать о том, что боги — он сказал «боги», чтобы Фальк не считал его пиетистом за то, что он сказал «грешно», — что боги дали и отняли.

Этот разговор оказался интродукцией к вальсу, который он вскоре затем протанцевал с девушкой, внесшей пунш.